— Так ведь и мы…

— Нам о державе печься надобно. Судьба судьбой, а государство государством. Тут счет особый. Некогда разговоры разговаривать, царица, да и к государю поближе будешь.

— Как поближе?

— Так поближе: Вязьма на полпути от Москвы до Смоленска, куда государь в поход пошел.

— Только бы Марфинькины именины на дорогу не пришлись, новогодие бы нам в пути не встречать. Незадача-то какая! Пирогов именинных и то толком не поставить!

1 сентября (1654), на память преподобного Симеона Столпника и матери его Марфы, а также мучениц 40 дев постниц и учителя их диакона Аммуна, в Москве получено известие о взятии литовского города Усвят.

— Гонец из Москвы? С письмами?

— От князя Михайлы Петровича Пронского, государь.

— Что гонец-то говорит?

— Не гневись, государь, часу не было порасспросить — к тебе побежал. Да и гонцу — еле жив, передохнуть бы надо.

— Потом отоспится, зови его сюда, немедля зови!

— Государь-батюшка, не след тебе с ним говорить — зараза-то, сам знаешь, какая летучая. Не приведи, не дай, Господи. Мы уж его подале отослали. Одежу всю пожгли.

— Плохо в Москве, Макарыч? Лучше правду скажи. Совсем плохо?

— Сам прочти, государь. Поди, князь Михайло Петрович про все написал. Что уж мне, старику, дурные вести тебе приносить. А письмо-то мы над дымом подержали, так что читай без опаски.

— Ну, начало тут обыкновенное. А, вот. «После Симонова дня моровое поветрие умножилося, день от дни больше прибывать учало; и на Москве, государь, и в слободах православных христиан малая часть остается, а стрельцов от шести приказов и един приказ не осталось, и из тех достальных многия лежат больныя, а иныя разбежалися, и на караулах отнюдь быти некому. А церкви соборныя и приходския мало не все стоят без пения, только в Большом соборе во Успенском, что в Кремле, по се число служба вседневная, и то с большою нуждою… А приказы все заперты, дияки и подьячие многие померли, а домишки наши, государь, пусты же учинилися; людишки померли едва не все…». Господи, Господи, за что караешь! За что? Тут война идет. На ней многие головы сложили. Так и в домах спокою нет. Многим, выходит, и ворочаться некуда. Каково-то там москвичам!

— Бунтуют они, государь-батюшка, из последних сил, а бунтуют. Святейшего в столицу требуют — как мог их в смертный час оставить. Ему бы с крестом да словом утешения…

— Помолчи, Макарыч, помолчи. Сам знаю, недолюбливаешь ты святейшего.

— Что ты, что ты, батюшка-государь, я не за себя, я за них. Да ты сам, коли захочешь, гонца спроси. Неладно это Москву в беде без пастыря духовного оставлять, а что боязно, известно, боязно, только пастырю страх такой в душе иметь не положено.

16 сентября (1654), на день празднования иконы Божией Матери, именуемой «Призри на смирение», пришло в Вязьму известие о взятии боярином Никитой Ивановичем Одоевским города Орши и разгроме полка гетмана Радзивилла.

Позадержалась осень тем разом, позадержалась. Если где и зазолотились березы, то будто нехотя. Будто краской кто походя плеснул, да и прочь пошел. Трава на лугах по колено, зеленая-презеленая. Журавли давно на юг потянулись, а по тропкам все куриная слепота желтеет, нет-нет огоньком малиновым полевая гвоздичка вспыхнет. Хлеб убрали. Яровое пашут. Как поверить, что война рядом, что мор по земле идет. Государя братца который месяц в глаза не видали. Царица Марья извелась вся. Ночей от сыночка не отходит — до возвращения родителя бережет. С ней и словом не перемолвишься — об одних детях толк, разве что о снах своих вспоминать станет.