Но восточная политика, союз с Россией — в этом звучала музыка, как в 1955 году она звучала в союзе с Америкой. Этот союз означал опасность, риск и драму, но одновременно и перспективы на возврат утраченного, новые силы, возвращение к величию, удовлетворенное упорство. В союзе с Россией, как надеялись, однажды по крайней мере на востоке Версальский договор будет сделан недействительным, по меньшей мере там можно будет восстановить границы 1914 года, а возможно новым разделом Польши компенсировать потери на западе. По сравнению с мечтами Брест-Литовска это были скромные цели, разумеется. Тем не менее: это были честолюбивые цели.

На западе не было целей для честолюбия, там нечего было искать, кроме отказа от притязаний и умиротворения: того, чем буржуазно-капиталистическая Германия двадцатого столетия еще никогда не удовлетворялась. Это были внутренние причины, которые толкали Веймарскую Германию к «судьбоносному содружеству» с Россией — с большевистской Россией. То, что Россия была большевистской, теперь уже более не очень смущало, поскольку в самой Германии «большевистская опасность» явно была преодолена.

Причины, по которым Россия вступила в эту новую близость с Германией, были другими, более оборонительными. Польша при этом играла подчиненную роль: конечно же, Польшу охотно при случае отбросили бы за Буг, да и от нового её раздела безусловно не отказались бы; но это могло подождать. Если у Советского Союза было честолюбие, то было оно не территориальным, а идеологическим честолюбием; но мировая революция для начала явно провалилась, и после смерти Ленина в январе 1924 года Россия решительно повернулась к внутренним проблемам: в 1925 году Сталин провозглашает «строительство социализма в одной стране», в 1928 году вступил в действие первый пятилетний план.

Что искала Россия двадцатых годов в союзе с Германией, были не риск, бурная вспышка и совместные приключения, а гарантия безопасности, стабилизация, трезвая взаимная выгода. Нужны были капитал и техническая помощь для индустриализации, советы военных специалистов при строительстве Красной Армии, дипломатический противовес против периодически возрождавшегося давления англичан и французов. Все это могла предложить Германия, и к честным ответным мерам в Москве были готовы. Если немцы в своем романтическом стиле это истинное содружество по интересам желали называть «судьбоносным содружеством» — почему бы и нет? Это никому не повредит.

Людьми, которые на этой сложной основе истинных совместных интересов и частичных, деликатных недоразумений тем не менее выстроили десятилетнюю дружбу государств, были с немецкой стороны прежде всего посол в Москве граф Ульрих фон Брокдорф-Рантцау, с русской стороны министр иностранных дел Чичерин — оба аристократы и оба — эксцентричные личности. Чичерин, потомок Рюриковичей, основатель первой русской государственности, эстет, оригинал, заблудшая овца своего княжеского семейства и «красный» из идеалистических убеждений. Брокдорф-Рантцау: настолько аристократически надменный, что сам он на семейство Брокдорф смотрел свысока и использовал исключительно свою вторую, старую родовую фамилию; настолько высокомерно величественный, что он уже больше не видел никакой разницы между большевиками и буржуазией.

Оба они впрочем, были большими политическими интеллектуалами, и оба были, хотя и по различным причинам, полностью убеждены в своём деле: в необходимости германо-советской дружбы. Их согласованные действия — в том числе против скептиков и врагов этого дела на их собственной стороне — сделали эту дружбу устойчивой реальностью на десять лет, за пределы сроков их собственной службы и жизни.