Кучку пьяниц, не прекращавших распевать песни и шуметь, уводили в дальний конец площади, к длинному ряду досок на платформе, чтобы они там протрезвлялись. Коробейник, никак не желавший прекращать торговлю, хрипло выкликал свой товар: иголки, булавки, ленты и прочие мелочи. Пойманного воришку, скорчившегося возле огромного корыта для лошадей, забрасывали нечистотами; собаки и кошки воевали между собой из-за груды отбросов; мимо, громыхая колесами, катились крестьянские телеги; возницы после долгого дня торгов устало клевали носом.

Корбетт с Ранульфом смотрели на все это, дивясь, до чего непохожа эта городская суета на сонную жизнь в Нитском замке. Ранульф голодными глазами искал харчевню, но Корбетт пытался представить себе, что сейчас делает Мэв, и сердито поторапливал его. Они миновали рынок и нырнули в лабиринт узких улочек, где их обступили, будто лес, высокие дома, наполовину из дерева. Корбетт, уже решивший, где они остановятся на ночлег, с радостью увидел, что городские улицы наконец закончились и сменились наезженной дорогой, которая вела к монастырю августинцев.

Чиновник был немного знаком с настоятелем и рассчитывал на то, что это давнее знакомство, вдобавок подкрепленное королевскими грамотами и предписаниями, обеспечит им дружеский прием в обители. И не разочаровался: дряхлый, с вечной улыбкой на губах, монастырский прислужник проводил их в скупо обставленную комнату для гостей, поставил перед ними кружки с элем и пробормотал, что настоятель придет к ним, как только закончится вечерня. Потом он уселся напротив, продолжая улыбаться и кивать, а Корбетт и Ранульф принялись за эль.

Наконец, когда отзвонили монастырские колокола, в комнату торопливо вошел аббат. Он обнял Корбетта, пожал руку Ранульфу и сразу же предложил путникам переночевать в монастыре. Им отвели две маленькие кельи, где недавно побеленные стены еще блестели свежей известкой. Корбетт и его слуга вымылись, воспользовавшись одной большой лоханью, стоявшей в монастырской мыльне, а затем, сменив грязную, пропитавшуюся морской солью одежду на чистую, отправились в трапезную.

Позже Ранульф решил прогуляться по монастырским угодьям, чтобы как он выразился, подражая оборотам речи своего господина, — подышать свежим вечерним воздухом. Нагло пропустив мимо ушей просьбу Корбетта присмотреть за пожитками, он ушел. Корбетт, гневно глянув на его удаляющуюся спину, вздохнул и направился в часовню. Внутри было темно и прохладно, сумрак разгоняло лишь чистое пламя свечей в огромных канделябрах, и тени скакали по церковным стенам, словно призраки-плясуны. Где-то в темной глубине, за резной алтарной преградой, хор монахов выводил последнюю вечернюю песнь, и слова хорала раскатывались, подобно далекому грому, эхом вторя чистым нотам, которые выводил главный певчий.

Корбетт притулился в нефе, у подножия могучей круглой колонны, и полностью отдался этому умиротворяющему пению. Заслышав слова певчего: Dixi in excessu meo, omnes homines mendaces («Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек ложь»), Корбетт позабыл о многоголосье монашеского хора. Он задумался: а вдруг это правда и все люди — лгуны? И все женщины — тоже? И Мэв — лгунья? Сердце сжалось от сладостно-горького чувства — он ведь потерял ее. Увидятся ли они когда-нибудь? Будет ли она вспоминать о нем или позабудет так же быстро, как вода уходит вспять, просачиваясь сквозь песок? Монахи возносили хвалу Господу, знаменовавшую окончание богослужения: Gloria Patri, Filio et Spiritui Sancto. Корбетт вздохнул, поднялся, размял затекшие мышцы и крытой аркадой направился к себе в келью.

Там он извлек свои письменные принадлежности и быстро сочинил письмо Мэв: он надеялся, что настоятель передаст его с каким-нибудь торговцем, коробейником или рыбаком. Корбетт запечатал его каплей красного воска, подумав, что пройдут недели, прежде чем оно дойдет до Нита — если только дойдет.

После этого он коротко набросал свои тезисы:

1.