|
Даже не дух сухих трав, как от одежд Кариславы, – от белых одеяний Эльги исходил тонкий запах греческих благовоний, щекочущий, будоражащий и в то же время умиротворяющий, приносящий блаженное чувство, будто боги тебе улыбаются, отличая из всех. Никогда Благожит не видел таких жен и даже вообразить не мог. Но красота Эльги его скорее смущала, чем прельщала. Сядь здесь лебедь-птица, красная девица, одетая в белые перья и у него на глазах сошедшая прямо с неба, он удивился бы меньше, поскольку к мысли о девах-лебедях привык с детства. А вот таких, как княгиня киевская, он и вообразить не мог, и оттого разговор о суровых делах – смертях и выплатах – давался ему с трудом.
– А где их родичи-то? – хитрец Обаюн углядел, как ему казалось, лазейку в ее рассуждениях. – Тех, убитых? Кто за них головничество будет брать? – Мы с сыном моим – их род, – с мягкой печалью Эльга кивнула на Святослава. – Когда отрок, откуда бы ни был, в дружину поступает, то вступает он и в род господина своего. И с того дня он – господину все равно что сын, а тот – ему отец. Отроки из Перезвана были людьми моего брата Хельги, потом – моего мужа Ингоря, а теперь они наши, мои и сына моего. Натвори они что недоброе – я за них в ответе, а нанеси им кто обиду – я им защита. – И сколько же ты хочешь за них? – Благожит с тревогой подался к ней над столом. – За боярина Перезвана – сорокут гривен. – Это сколько? – удивился Благожит незнакомому слову. – Прости. Четыре десятка. – Ох! – раздалось со всех углов, где теснились хотимиричи. – За отроков его – по двадцать за человека, они были люди вольные. За жену боярина – двадцать, за троих чад – двадцать за всех. Челядинов у него было пятеро – за них по стоимости, сколько стоит челядин, взятый на месте. – А отроков-то сколько у него было? – с возрастающим беспокойством спросил Обаюн. – Пятьдесят четыре человека. Да у старшин были жены и домочадцы, верно, Бранеславич? Эльга оглянулась, нашла глазами Велеба – он стоял ближе к двери, с телохранителями, – и знаком подозвала его ближе. – Сей отрок сам был из перезванских, и сеча та лютая у него на глазах случилась, – со сдержанной скорбью произнесла Эльга. – Боги миловали его, позволили живым уйти и нам в Киев весть черную принести. Поведай сим людям – сколько там еще погибло? – У десятских четверых были жены, – хрипло от волнения начал Велеб, которому давно не приходилось говорить перед такими знатными людьми по такому важному поводу, но потом голос его окреп. – Чад на всех – одиннадцать голов. Челядинов – восемь, баб и мужиков. Велеб держался спокойно, но по его лицу и выразительным глазам было видно, как больно ему говорить о людях, среди которых он прожил несколько лет, считая их по головам, будто скот. Но враги его, которым он был обязан мстить, находились не здесь. Эльга грустно кивала. По пути от Киева она пожелала осмотреть Перезванец, стоявший с весны пустым, с притворенными воротами. Дожди размыли кровь на земле, ветра унесли тяжкий дух мертвечины, но казалось, зябкая тень Марены висит над городцом. На краю луга уже осела земля над большой общей могилой; осенью нужно будет ее подсыпать и на Осенние Деды накрыть столы в покинутых мертвыми дружинных избах. К тому времени Эльга уже надеялась быть дома. – Это сколько ж выйдет! – простонал Обаюн. Он сам раз в несколько лет отвозил на киевские торги куниц и бобров и мог прикинуть, во сколько встанут выплаты за такую пропасть народу. Подсчет урона растянулся за полночь. |
