— Позвольте, я доскажу свою мысль… Мне кажется, что мы упустили удобный момент, когда можно было продать заводы.

— Продать?! — в ужасе спросил Сократ Иваныч, не веря собственным ушам.

— Да, продать, — ответил спокойно Павел Иннокентич, не глядя на Сократа Иваныча. — Страшного ничего в этом нет… Вещь самая обыкновенная. Конечно, продать не так, как продают лошадь, а предварительно устроить акционерную компанию и т. д. Понимаете?

— Но ведь заводы посессионные, Павел Иннокентич?

— Вот в том-то и дело… Это тормозит развитие настоящего русского железного дела, и в этом смысле мы должны были действовать сейчас же после эмансипации, когда всякий мужик получил землю. О, тогда была эпоха широких экономических перспектив, а для государства каких-то несчастных тридцать миллионов десятин — пустяки…

— Совершенные пустяки, — подтвердил Мирович, раскуривая сигару.

Сократ Иваныч хотел что-то опять возражать, но у патрона явился сонный вид, и аудиенция кончилась.

— В другой раз как-нибудь мы кончим беседу, — заявил он, щупая свои виски. — Да, в другой… У меня невралгия.

Это была принятая им манера избавляться от надоедливых людей. Когда дверь за Сократом Иванычем затворилась, Павел Иннокентич понюхал какого-то спирта, улыбнулся и весело проговорил по-французски:

— Что я такое говорил сейчас этому старому дураку?

— Ничего, все правильно, — успокоил его Мирович. — Необходимо его подтянуть с первого раза… В сущности, в нем сейчас столько же нужды, сколько в гнилом зубе, который только мешает.

III

Сократ Иваныч вернулся домой в совершенно оглушенном виде, точно его ударили обухом по голове. Он понял теперь, почему Мирович говорил, что его песенка спета. Да, все было кончено. Вероятно, его место при новом владельце и займет вот этот самый прохвост Мирович. А сколько было трудов, хлопот, неприятностей, чтобы Мутновы получали с заводов свой миллион дохода. Сократ Иваныч в буквальном смысле выжимал его из заводов, высчитывая каждую копейку. Он был предан безгранично своим владельцам, сохранял в крови то крепостное право, в котором родился. Это был добровольный раб, не щадивший ничего, чтобы только возвеличить своих патронов.

И вдруг — нет ничего, точно оступился в яму.

— Продать заводы… акционерная компания… — бормотал Сократ Иваныч, шагая по своему кабинету.

Старик понимал, что ему незачем самому идти к новому владельцу и что нужно выждать время, когда он одумается и сам его призовет. Конечно, призовет… В этом случае Сократ Иваныч, — нужно отдать ему справедливость, — меньше всего думал о самом себе. Что ему — есть у него и свой домишко на Петербургской стороне, за который по случаю заплачено семьдесят тысяч, есть дача в Павловске, есть на черный день и маленькие деньжонки — тысчонок триста. Детей у него не было, а была только одна жена Анфуса Даниловна, из своих, уральских. Для двоих за глаза всего хватит.

«Ничего мне не нужно, — с тоской думал отвергнутый патроном старик. — А для заводов мог бы поработать, и еще вот как поработать… Да, куда угодно пошел бы к другим заводчикам, и сейчас бы назначили тысчонок тридцать в год».

Но разве можно изменить Мутновым? Сократ Иваныч не мог себе представить, как заводское дело могло идти без его руководства. Конечно, стоит ему только уйти, как все пойдет через пень колоду. Земля-то ведь под заводами, в сущности, казенная, и заводское население давно хлопочет о наделе. И дадут наделы… Тогда Павел Иннокентич вот как вспомнит Сократа Иваныча… Придет да еще в ножки поклонится.