Там, чтобы не потеряться, нужна предприимчивость, нужна энергия, и предприимчивый и энергичный человек может сделать там и для себя, и для других гораздо больше, чем здесь, в городе Средней России…

О чём нибудь особенном, необыкновенном он не мечтал.

Он продал домик, доставшийся ему в наследство, обстановку, какая была, и, выручив около девяти тысяч в чистую, собрался и поехал наудачу, не имея ничего определённого впереди…

Он сел на пароход в Одессе, взяв билет до Владивостока.

II

Попутчиками Урвича были офицеры, отправлявшиеся с семьями на службу в Восточную Сибирь. Он сейчас же со всеми познакомился, и они очень весело сделали переезд до Константинополя,   потом до Порт Саида   и миновали Красное море, где их помучила таки жара и влажная духота тропического морского зноя.

В Адене   к ним сел новый пассажир.

За время почти трёхнедельного плавания они настолько сжились и узнали друг друга, что уже составляли тесно сплочённый кружок, и появление в нём нового человека было встречено не особенно сочувственно.

Севший в Адене пассажир оказался французом, ехавшим до Сингапура   только. То, что он был иностранец, до некоторой степени примиряло с ним. По крайней мере, он не понимал, когда говорили при нём по русски.

Звали его Гастон Дьедоннё. Так он представился, знакомясь с обществом.

С первого же дня выяснилось, что человек он малообщительный. Держаться стал он в стороне, больше сидел в своей каюте или ходил на шканцах   вдоль планширя,   когда все остальные сидели на юте. 

Он вежливо познакомился со всеми, но в разговоры ни с кем не вступал – потому ли, что никто, кроме Урвича, не владел хорошо французским языком, или просто, вопреки обыкновенной привычке своих соотечественников, не отличался болтливостью.

Что едет он до Сингапура, узнали от пароходного старшего офицера. Но зачем именно и почему сел он в Адене и что делал он в этом пустынном и немноголюдном месте, оставалось вполне неизвестным.

Эта скрытность Дьедонне так раззадорила любопытство, что стали с ним сами заговаривать.

В особенности дамы заинтересовались. Жена штабс капитана, самая бойкая и самая хорошенькая, воспитывавшаяся в институте и изучавшая когда то французский язык, но успевшая отвыкнуть от него за отсутствием практики, постаралась вспомнить прежнее и наладила несколько фраз, с которыми обратилась к Дьедонне за обедом.

К удивлению всех он ответил ей вдруг несколькими словами на ломаном, но всё таки русском языке.

– Так вы говорите по русски? – воскликнули кругом.

– Говорю, но ошень не карашо, – с трудом произнёс Дьедонне.

– Но всё понимаете?

– Понимаю много.

И каждый постарался припомнить в эту минуту, не говорил ли он при французе что нибудь обидное для него, полагая, что он не поймёт.

В самом деле, странно было встретить в Индийском океане, буквально за тридевять земель от России француза, знакомого с русским языком!

Это обстоятельство ещё больше возбудило догадок и разговоров.

Сам Дьедонне стал, однако, держаться ещё дальше от общества, как будто сожалея уже, что выдал своё понимание русской речи.

На следующий день за обедом бойкая жена штабс капитана обратилась было снова к нему с расспросами:

– Вы жили в России? – стала допытываться она.

– Нет, мадам, – ответил француз.

– Жили у русских во Франции?

– Нет, мадам.

– Где же вы научились по русски?

– Я имел сношения с русскими.

– Где?

– Это мой секрет, мадам.

И больше от него нельзя было ничего добиться.

Он только обедал и завтракал вместе с остальным обществом, а целый день держался отдельно вдалеке, и целый день разговор сводился на него.