Рассказ Сидельникова раззадорил Родимцева. Ему вдруг также захотелось красочно обрисовать Варечку, чтобы все поверили, какая у него замечательная жена, как они ладно жили с ней до войны, как любили друг друга. Он достал из полевой сумки пачку пожухлых, затертых Варечкиных фотографий и, рассортировав их по порядку, принялся показывать раненым.

— А ничего боевая подруга у товарища Родимцева. Курносенькая, черненькая, а ничего… Ориентир приметный, есть на что поглядеть, — одобрил Стригалев, облюбовав одну из фотографий и старательно счищая с нее ногтем какое-то пятнышко.

— Скажешь тоже — ничего! — с досадой передразнил его Родимцев. — Ты в глаза вникай, в глаза… Такие, брат, поискать… Глянешь — и обожжешься… Из-за них у нас в МТС все трактористы как скаженные ходили.

Наташа обошла всю палату, раздала раненым лекарства, сделала уколы, а Родимцев все еще продолжал рассказывать о том, какая Варечка у него красавица, как все завидовали, что она стала его женой.

Наташа ставила себя на место Варечки, и ей хотелось думать, что вот, может быть, и о ней любящий ее человек рассказывает где-нибудь так же горячо и увлеченно, представляет ее лучше, красивее, гордится ею.

— Да вы знаете, как я ее обожал… — увлекшись, продолжал Родимцев. — Одних выговоров сколько сгреб за пережог горючего. Подлетишь, бывало, на тракторе прямо к конторе: «Садитесь, Варвара Яковлевна, приказывайте… Хотите — до дому… Хотите — на край света». Ну и газую на чем свет стоит. А раз такое дело. Подъехал к речке. Ледок, осень. «Петя, говорит, прокатите еще немножко, вон на тот бережок». Ну, думаю, была не была: или трактор на дне, или счастье за пазухой. А только раз Варечка желает — закон. Ради такой девушки чего не сделаешь. Разогнал я машину, газанул да прямо через лед на третьей скорости. И что вы скажете… прошел как миленький, колес не замочил.

Кругом заулыбались.

— Это уж ты, солдат, через край перехватил, — с досадой остановил Родимцева Сидельников. — Ври, да знай меру.

— Ей-ей, не вру, дядя Матвей, — смутился Родимцев.

— Не божись… Чем лясы точить да небылицы складывать, лучше бы сел да написал жене. От меня поклонись. За сына поблагодари.

— И от меня обязательно, — напомнила Наташа.

— А как же, непременно напишу…

— Не как же, а по-ладному напиши. Я ведь вас, молодых, знаю. В компании да ради красного словца все вы кавалеры, вздыхатели по гроб жизни, а как до письма, так и застопорилось. Два слова написал — и осечка. Жив, здоров — и целоваться. Нет, ты с душой напиши… чтобы супружница как маков цвет зарделась, спать ночью не могла. Чтобы с твоим письмом вроде как светлый праздник в хату пришел. Да что там говорить… Неспособные вы на это! — Матвей с досадой махнул на молодежь рукой и поковылял к койке Семушкина, которого он уважал за молчаливый и домовитый характер. Семушкин до сих пор не получал никаких известий от своей жены и детей, но копил для посылки семье сахар, сухари, махорку.

— Скучный человек, — вздохнул Стригалев, кивая на Матвея, и подтолкнул Родимцева: — Газуй дальше, Петя… Перелетел ты, значит, на крыльях любви через речку…

Но оживление уже покинуло Родимцева.