— Ну? — едва за Конёвым закрылась дверь, посмотрел на меня видеоинженер, держа руки перед собой на пульте. — С чего начинаем? С дороги, что ли?

— С дороги, с чего еще, — произнес я бывалым голосом.

Был почти час ночи, когда мы с Конёвым вышли из стеклянного куба Останкино на улицу.

Назавтра в семь утра мы все: я со Стасом, Ульян с Ниной и даже Лека, которая, чтобы успеть в школу, спокойно могла бы подрыхнуть еще полчаса, как штык, торчали перед телевизором. Телевизор у Нины с Ульяном стоял на кухне — как месте общего пользования, — можно было бы подавать на стол, готовить завтрак, но вместо этого все расселись на стульях и мертво вросли в них. Конёв на пару с ведущей-женщиной объявляли сюжеты, комментировали их, делали подводки (я оснастился уже и таким термином), сюжет следовал за сюжетом, а мой пчеловод все стоял где-то на запасном пути. «Ну так что? Где ты? Когда тебя? Точно это сегодня должно быть?» — находили нужным время от времени, томясь нетерпением, спросить меня то Ульян, то Нина, то Стас. И больше всех исходила нетерпением Лека: «Дядь Сань, ну когда? А может так быть, что совсем не дадут?».

Мой голос зазвучал из динамиков, а на экране побежал подмосковный пейзаж, снятый из окна машины моим оператором, без всякой подводки — вдруг, сразу после предыдущего сюжета. Я себя не узнал, я и понятия не имел, что у меня такой голос, я увидел кадры пейзажа, удивился — как похожи на мои, но Стас, двинув меня под ребра локтем, завопил с удивлением, тыча пальцем в телевизор:

— Так это же ты!

Похоже, до этого мига он все же не верил в мой рассказ о вчерашнем дне.

— Тихо! Не мешай! Молчи! — жарко набросились на него Ульян с Ниной.

— Не мешай! — страстно подала свой голос и Лека.

Я сидел, смотрел, как то, что вчера было бесформенной, текучей жизнью, сегодня, вправленное в рамку экрана, представало сюжетом, и теперь, подобно Стасу минуту назад, в то, что происходящее — реальность, не верил уже я сам.

Я не верил — и однако же это было реальностью. Самой подлинной, реальнее не бывает. Задуманное осуществилось, желание мое облеклось в плоть.

Произнесенная моим голосом, с экрана прозвучала моя фамилия, фамилия оператора, кадр со мной, держащим микрофон перед губами, исчез, заместясь кадром с Конёвым и его напарницей-ведущей, и меня сорвало с места, я вылетел на середину кухни, подпрыгнул, выбросив над собой руки, а потом бросил руки на пол, с маху встал в стойку и пошел на руках в коридор.

Я прошел на руках до самого конца коридора, до запертой на щеколду двери ванной, общей с другой квартирой. Постоял около нее, упираясь ногами в притолочный плинтус и, обессиленный, опустил ноги.

Стас, Ульян, Нина, Лека — все толклись передо мной. Я встал на ноги — и на меня обрушился их четырехголосый шквал поздравлений. В котором самым внятным был звенящий голос Леки.

— Дядь Сань, я вас люблю! Дядь Сань, я вас люблю! — кричала она.

Потом я различил голос Стаса. Он вопил:

— Ништяк, пацан! Заломил Москву! Так с ней! И сыты будем, и пьяны, и нос в табаке!

— Будем! Еще как! — с куражливой победностью, в тон ему отозвался я. Дадим Москве шороху!

Надо признаться, я не люблю, когда из меня вдруг вымахивает такой кичливый болван. Все же в любом буйстве, в том числе и счастливом, есть нечто, что унижает человека. Во всяком случае, не возвышает его.

Но тогда, наверное, было не в моих силах — сдержаться. Черт побери, все же это произошло впервые в моей жизни — мое явление с экрана.

Глава третья

К середине осени, к поре, когда ветра вычесали пожелтевшую гриву могучего лесопарка под окнами телецентра до черной паутинной голизны, я снял еще пять или шесть сюжетов, из которых не пошел в эфир только один, стал на канале своим, и в кармане у меня, в середке паспорта, лежал полугодовой пропуск, позволявший проходить в здание центра в любое время дня и ночи.