|
Солженицын пытается, как справедливо отмечает в своем Открытом письме В. А. Твардовская, показать несостоятельность Твардовского и как поэта, и как редактора, не сумевшего подняться до Солженицына, который один лишь знал истину, которого Бог сберег от опасностей и соблазнов и который сам называет себя избранником Божьим. Но вот книга прочитана, и вопреки всем самовосхвалениям, переходящим в самолюбование, автор этой книги представляется нам и мужественным, и талантливым, но тем не менее как личность гораздо более мелким, чем Твардовский, со всеми его недостатками и сомнениями. Именно Твардовский, который мучительно ищет истину в бесконечно сложных переплетениях нашей жизни и который нередко при этом спотыкается и падает, оказывается несравненно более привлекательной фигурой, чем Солженицын с его комплексом пророка, призванного спасти если не все человечество, то Россию.
К тому же сквозь поток самовосхвалений то и дело пробиваются в книге Солженицына и признания, которые вряд ли могут вызвать симпатии читателей. Солженицын признается, например, что он все время скрывал от Твардовского свои подлинные намерения, взгляды и многие действия, что и мешало их дружбе, ибо "по скрытности моей работы и моих целей он особенно не мог меня понять" (С. 77). Все же и взгляды, и цели Солженицына постепенно открывались, и это приводило ко все большему охлаждению отношений между ним и Твардовским, которые к началу 1970 года были близки к полному разрыву. Этот разрыв наступил фактически в феврале 1970 года одновременно с разгоном редакционной коллегии "Нового мира". Солженицын не слишком далек от истины, заявляя, что журнал Твардовского умирал практически без сопротивления; все его главные авторы приходили в редакцию как на поминки, а не для протеста. Но они приходили все же, чтобы выразить свое сожаление и сочувствие, а не осуждение поведению Твардовского и других членов разогнанной редколлегии, как это сделал Солженицын. "Я не скрывал, - пишет Солженицын, - что осуждаю всю их линию в кризисе и крахе "Нового мира". Так и передано было Твардовскому, но безо всех этих мотивировок. И снова, в который раз, наша утлая дружба с Трифонычем утонула в темной пучине" (С. 308). Впрочем, Солженицын, скорее, был не огорчен, а рад этому разрыву. "И не стал я слаб вне Союза, - пишет он, - и не ослабел без журнала, напротив, только независимей и сильней, уже никому те 237 перь не отчитываясь, никакими побочными соображениями не связанный... Без слабых союзников свободнее руки одинокого" (С. 308). Неблагородство мемуариста лишь оттеняется в данном случае приводимой через страницу телеграммой Солженицына к 60-летию Твардовского и ответом последнего. Солженицын с нескрываемым удовлетворением пишет, как много получил он писем и телеграмм в декабре 1968 года в дни его пятидесятилетия, "...телеграфные разносчики приносили разом по 50, по 70 штук - и на дню-то несколько раз... Скажу, не ломаясь, в ту неделю ходил я гордый" (С. 246). Но не скрывает Солженицын, что исключение его из Союза, хотя и широко оповестили о нем все зарубежные радиостанции, прошло почти без протестов, лишь немногие выступили открыто и прямо. И чем дальше раскрывал он в своих выступлениях свои взгляды и намерения (для условий нашей страны совершенно утопические и реакционные), тем более одиноким становится Солженицын, тем более теряет он своих прежних друзей. Расходится он и с А. Д. Сахаровым (и, видимо, сводя с ним счеты, обнародует в книге многие частные разговоры с Сахаровым и его женой, отнюдь не предназначенные к публикации). К осени 1973 года, которую он почему-то называет "победной", мы видим рядом с Солженицыным лишь И. Шафаревича и нескольких религиозно настроенных молодых или не слишком молодых людей. Однако в этом одиночестве Солженицын менее всего склонен обвинить самого себя. В первую очередь он бросает упреки всей нашей интеллигенции, обвиняя ее в трусости, приспособленчестве и бездуховности (не слишком удачным объектом для своих нападок Солженицын избирает самого крупного композитора нашей страны - Шостаковича). |
