Много месяцев я метался, убить Лян Го или не убивать, и чаша весов никак не склонялась ни в одну, ни в другую сторону. Может показаться странным, но главным источником моей ненависти было осознание, что Лян Го избежал судебной ответственности. Предать его правосудию – вот что было для меня главным. В конце концов любое убийство – это преступление, и перед этим непреложным законом все люди равны, исключений быть не может. Соверши я сам умышленное убийство, мне не уйти от уголовной ответственности. А если бы, наоборот, преступление совершил Лян Го, кого наказал бы закон? Его, Лян Го! Нужно только заставить его дойти до точки невозврата: каким бы рациональным ни был мотив, ничто не может быть оправданием преступления!

На самом деле, мое божество, предостерегая от предательства своих убеждений, давно уже указало правильное направление, только я не заметил ответ, который все это время был прямо у меня под носом, все потому, что мои знания в правоведении еще недостаточно глубоки. Отдать жизнь в обмен на процессуальную справедливость… Мне показалось, что в тот момент я встретился глазами со всевидящими очами Фемиды, словно ее повязки и не было.

Спустя месяцы страданий я прекрасно понимал, насколько упряма месть. Человек, как ни крути, – это животное, наделенное эмоциями, и, когда теряешь близких и любимых, прощение становится бесчувственной насмешкой, а мысль об убийстве того, кого ненавидишь всем сердцем, не вызывает ни малейших колебаний. Я не смог побороть это упрямое чувство, и он тоже не сможет.

Его жизнь мне не нужна, ведь его смерть не вернет к жизни Сяовань. Даже растерзай я Лян Го в клочья, моя ненависть к нему никуда бы не исчезла, смерть только очистила бы его от всех грехов. Нужно заставить его на себе прочувствовать те страдания и отчаяние, которые он принес мне своим преступлением. А когда эта пытка закончится, он понесет свой крест за преступление, которое закон квалифицирует как убийство, и всю оставшуюся жизнь будет искупать свои грехи, как того и требует правосудие.

Лелея мечту о печальном конце, я начал реализовывать свой план.

Во второй половине дня 17 апреля я назначил Лян Юйчэню встречу в заброшенном учебном корпусе, где не должно было быть свидетелей. Он не успел ничего заподозрить, я оглушил его электрошокером, и он потерял сознание. Хотя я в прошлом занимался спортом, нести Лян Юйчэня на плечах мне было не по силам. Я задыхался, пот тек ручьем, в голове стучало. За окном то и дело поднимались шум и крики, пока я медленно, двигаясь на ощупь, тащил его по коридору в непроглядной темноте. Спустя десять с лишним минут я наконец донес эту тяжелую ношу на парковку.

Остатки сил ушли на то, чтобы положить его в багажник, который я заранее освободил от вещей. Находясь в бессознательном состоянии, Лян Юйчэнь растянул руки и ноги в разные стороны, и я боялся, что крышка багажника придавит ему конечности, поэтому долго возился, прежде чем наконец захлопнуть дверь. В полном изнеможении я сел в машину: в зеркале заднего вида отражалось уставшее лицо, страшное и незнакомое. Мысль о том, чтобы отказаться от своего плана, промелькнула в голове, но ее тут же сокрушила, разбила вдребезги яростная сила.

Я вывез его за пределы кампуса и запер на дне высохшего колодца на склоне горы Вансиншань на востоке города. В помещении с хорошей гидроизоляцией не было никаких связей с внешним миром, но там пленник был в безопасности. Камера, конечно, неказистая, но я оставил ему запасы воды и еды, чтобы можно было вести нормальное существование. Еще я заранее приготовил для него книги и несколько настольных ламп. Меня съедала тревога из-за того, что я впутываю в это дело Лян Юйчэня, но никогда, ни при каких обстоятельствах я бы не причинил вреда безвинной жертве.

При помощи простейших инструментов, которыми я запасся заранее, я медленно опустил его на дно колодца и втащил в камеру.