Я остановилась и прислушалась.

Ничего.

И затем оно снова прозвучало.

Иногда я считаю проклятием, а иногда благословением то, что я унаследовала острый слух Харриет, поскольку я могу, как люблю рассказывать Фели, слышать то, от чего у вас волосы дыбом встанут. Один из звуков, которые я особенно четко улавливаю, — это плач.

Он доносился из северо-восточного угла церковного кладбища — откуда-то из окрестностей деревянного сарая, где могильщик хранил инструменты для копания могил. Я медленно подкрадывалась на цыпочках, а звук становился все громче: кто-то умеет здорово рыдать в старомодной манере, сногсшибательной и душераздирающей.

Простой факт природы: в то время как большинство мужчин пройдут мимо плачущей женщины, словно у них шоры на глазах, а в ушах песок, ни одна женщина не может равнодушно слышать звук, означающий, что у кого-то горе, и не устремиться немедленно на помощь.

Я украдкой глянула за черную мраморную колонну и увидела ее, она, растянувшись во весь рост, лежала лицом вниз на плите из известняка, рыжие волосы растеклись по стершейся надписи, будто ручейки крови. Если бы не сигарета, стильно торчавшая между ее пальцами, ее можно было бы принять за рисунок кого-то из прерафаэлитов вроде Берн-Джонса. Я вмешалась почти с сожалением.

— Привет, — сказала я. — Вы в порядке?

Еще один простой факт природы — подобные разговоры вечно начинаются с чрезвычайно глупой фразы. Я пожалела в тот же момент, когда произнесла ее.

— О! Разумеется, я в порядке, — вскрикнула она, вскакивая на ноги и утирая глаза. — С чего это ты подкрадываешься ко мне таким образом? Ты вообще кто?

Резко дернув головой, она отбросила волосы назад и выпятила подбородок. У нее были высокие скулы и впечатляюще треугольное лицо звезды немого кино, и по ее оскалу я определила, что она испугана.

— Флавия, — представилась я. — Меня зовут Флавия де Люс. Я живу неподалеку — в Букшоу.

Я ткнула большим пальцем в приблизительном направлении.

Она продолжала вглядываться в меня, словно женщина во власти ночного кошмара.

— Простите, — продолжила я. — Я не хотела пугать вас.

Она выпрямилась во весь рост — не выше пяти футов и пары дюймов — и сделала шаг ко мне, словно вспыльчивая версия Венеры Боттичелли, которую я однажды видела на коробке из-под печенья «Хантли и Палмерс».

Я упрямо стояла на месте, изучая ее платье. Оно было сшито из кремового хлопка, с корсетом в оборках и расширяющейся книзу юбкой, все разрисованное множеством крошечных цветочков — красных, желтых, синих и ярко-оранжевых, как маки, и я не могла не заметить, что подол заляпан слегка подсохшей грязью.

— В чем дело? — поинтересовалась она, взволнованно затягиваясь сигаретой. — Никогда раньше не видела знаменитость?

Знаменитость? Я понятия не имела, кто она такая. Я подумала было сказать ей, что действительно видела кое-кого знаменитого, и это был Уинстон Черчилль. Отец показал мне его, когда мы ехали в лондонском такси. Черчилль стоял перед «Савоем», засунув большие пальцы в карманы жилета и разговаривая с мужчиной в желтом макинтоше. «Старый добрый Уинни», — выдохнул отец, словно сам себе.

— О, какой в этом прок! — воскликнула женщина. — Чертово место… чертовы люди… Чертовы автомобили… — И она снова зарыдала.

— Я могу вам чем-нибудь помочь? — поинтересовалась я.

— О, уйди и оставь меня в покое, — всхлипнула она.

Ну и ладно,  подумала я. На самом деле я подумала кое-что другое, но поскольку я стараюсь стать лучше…

Я постояла еще миг, слегка подавшись вперед, чтобы рассмотреть, вступают ли ее капающие слезы в реакцию с пористой поверхностью надгробия.