Погрузив металлолом, мать вытащила из пристройки драные картонные коробки, разложила их на земле и велела мне накачать воды из колодца. Этим я занимался не впервой и знал, что ранним утром рукоятка чугунного колодца ужасно холодная и можно замочить руки. Поэтому натянул негнущиеся рабочие рукавицы из свиной кожи. Эти рукавицы у нас появились, тоже когда мы стали утиль собирать. Того же происхождения и большинство вещей у нас в доме — от подушки с поролоновым наполнителем на кане до поварёшки в котле. На самом деле некоторые вещи не были в употреблении: мою шапку, подбитую цигейкой, никто не носил, хотя она настоящая армейская, с резким запахом камфоры и красной квадратной бирочкой производителя с датой выпуска «ноябрь 1968 года». Отец в то время ещё под себя ходил, мать тоже, а меня вообще не было. В больших рукавицах руки неуклюжие. На улице холодина, кожаная прокладка насоса замёрзла, с писком пропускает воздух почём зря, вода качается плохо. Мать сердито покрикивает:

— Быстрее давай, что копаешься? Говорят, у бедняков дети рано хозяевами становятся, но когда тебе десять лет и ты даже воды накачать не можешь, какой прок тебя кормить? Вот только поесть и горазд, всё ешь, ешь, ешь, если б хоть половину своих сил, которые тратишь на еду, обратил бы на работу, то стал бы ударником труда, ходил бы весь в алых шёлковых лентах и с красным цветком на груди…

От занудного пиления матери в душе всё аж кипит. «Пап, с тех пор, как ты ушёл, я ем всякую дрянь, как свинья или собака, одеваюсь, как нищий, работаю как вол, а она всё равно недовольна. Пап, ты, когда уходил, выражал надежду на вторую земельную реформу, я теперь на неё ещё больше тебя надеюсь, но что-то она задерживается, всё нет её и нет, а эти незаконно разбогатевшие всё больше распоясываются, совсем страх потеряли». После ухода отца мать прозвали «королевой утиля». Меня же хоть и знают, как её сына, на самом деле я — её раб. Когда пиление матери сменяется яростной руганью, я теряю самоуважение и веру в себя. Стаскиваю защищающие кожу рукавицы, хватаюсь голой рукой за ручку — р-раз! — и ладонь пристала. Стынь, стынь, ручка насоса, накрепко приставай к моей руке. Пусть всё будет как будет, как говорится, разбивай кувшин, он всё равно треснул, наплевать на всё, замёрзну насмерть, и не будет у неё сына, а не будет сына, то какой смысл во всех этих её черепичных крышах и грузовиках. Она ещё лелеет мечту в скором будущем просватать меня, уже знает, за кого, это светловолосая дочка Лао Ланя, старше меня на год. Детское имя у неё Тяньгуа — Сладкая Дыня, а взрослого ещё нет, выше меня на голову, вечно с насморком и круглый год с двумя жёлтыми соплями. Мать спит и видит, как бы выгодно породниться с семьёй Лао Ланя, у меня же руки чешутся разнести его дом из миномёта. Мечтай, мечтай, матушка! Сжимаю ручку насоса, кожа мгновенно пристаёт. Приставай, приставай, всё одно — это сначала рука её сына, а потом уж моя. Наваливаюсь на ручку, насос урчит, бьёт струя, от которой идёт пар, и с бульканьем льётся в ведро. Припадаю к воде и выпиваю пару глотков.

— Не смей пить холодную воду! — кричит мать. Не обращаю на неё внимания и пью дальше. Надуться бы так, чтобы живот заболел, чтобы от боли кататься по земле, как замученный ослик. Приношу ей воду, она посылает меня за ковшом. Приношу ковш, она велит поливать картон. Лить не слишком много и не слишком мало. Вода быстро превращается в лёд, она настилает сверху ещё один слой картона, и я опять поливаю. Этим мы занимались много раз, понимали друг друга без слов, рука уже набита.