— Я вернулся в надежде, что теперь мы с тобой заживём хорошо. Факты свидетельствуют, что жить так, как живёт семья твоих родителей, — правильно, а традиции в семье моих — неверные. Если бы ты смогла простить меня… Надеюсь, ты сможешь простить меня…

Жёсткая самокритика отца и тронула меня, и раздосадовала. Если даже он действительно сдержит слово и останется, разве получится, как раньше, есть свиные головы? Дверь в дом резко распахнулась, и на пороге появилась мать. Она встала в дверном проёме, уперев руки в бёдра, лицо бледное, глаза покрасневшие, взгляд обжигающий. Отец отступил на шаг, дрожащая от испуга девочка спряталась у него за спиной. Мать походила на огнедышащий вулкан, извергающий лаву:

— У тебя, Ло Тун, ублюдка, совесть потерявшего, что ли, тоже есть настоящее? Пять лет назад сбежал с этой лисой-обольстительницей, нас двоих бросил, пожил с ней всласть, а теперь тебе ещё хватает наглости заявляться в дом?

Девочка заревела в голос:

— Пап, мне страшно…

— Вот как славно, даже ребёнка на стороне нажил! — гремела мать, пожирая девочку глазами. — Ну просто копия, копия! Маленькая лиса-обольстительница! Что же ты большую лису с собой не привёл? Пусть бы только явилась, я бы ей всю лисью вонь выпустила!

Отец виновато улыбался с таким видом, как говорится, что «под крышей чужого дома волей-неволей голову опустишь».

Мать снова закрыла дверь и ругалась уже через неё:

— Убирайся вместе со своей девкой нагулянной, видеть вас больше не хочу! Лиса твоя хвостом тебе махнула, так ты о нас с сыном вспомнил? Вон пошёл, ты в наших сердцах умер давно!

Отругавшись, мать снова разразилась рыданиями.

Отец зажмурился и тяжело перевёл дух, как астматик на последнем издыхании. Через какое-то время его дыхание пришло в норму, и он обратился ко мне:

— Сяотун, живите счастливо с матерью, а я пошёл…

Он потрепал меня по голове, присел на корточки перед девочкой, чтобы она могла вскарабкаться ему на спину. Девочка росточку была крохотного, да ещё в широченной куртке, наполовину забравшись к отцу на спину, она всё время соскальзывала. Протянув руку, отец взял её за ножку и затащил на загривок. Поднялся с ней на спине, вытянув голову, шея у него тоже вытянулась, как у быка, который подставляет её под нож. Битком набитая сумка раскачивалась у него под мышкой, как свешивающийся с прилавка мясника говяжий желудок.

Я потянул его за куртку:

— Пап, не уходи, я не пущу тебя!

И стал стучать в дверь, умоляя мать:

— Мама, пусть папа останется…

Из дома донёсся её крик:

— Пусть катится прочь, далеко-далеко!

Я просунул руку туда, где было разбито стекло, вытащил задвижку и открыл дверь со словами:

— Пап, заходи, я тебя оставляю!

Отец покачал головой и зашагал прочь. Я ухватил его за одежду и громко захныкал, таща к дому. Мне удалось затащить его в дом, и меня обволокло жаром от печки. Мать ещё ругалась, но уже не так громко. Ругань тут же сменялась рыданиями.

Отец снял девочку с плеч, я поставил у печки две табуретки и предложил им сесть. Девочка уже привыкла к рыданиям матери и вроде бы чуть осмелела.

— Папа, я есть хочу, — сказала она.

Достав из сумки холодный пирожок, отец разломил его на несколько кусочков и положил на печку греться, вокруг вскоре разнёсся аромат жареных пирожков. Отец отвязал эмалированную кружку и тихо спросил:

— Сяотун, горячая вода есть?

Я принёс термос и налил полкружки мутной тепловатой воды. Отец поднёс её ко рту, попробовал и сказал девочке:

— Попей водички, Цзяоцзяо.

Она глянула на меня, словно испрашивая согласия, и я дружелюбно кивнул.