| Тут уж было неважно, как всё складывалось, главное, если до того, как раздавалось её третье «вставай» — уже не крик, а рык, я стремительно не вскакивал, и моей попе, и этой ершистой метле приходилось туго. Обычно, охаживая меня, мать тяжело дышала, взрыкивала, а когда начинала рычать по-настоящему, как хищный зверь — ярость чувств, но никакого словесного сопровождения, — после того, как веник опустился на мою попу раз тридцать с лишним, сила в руке заметно ослабевала, рычала она уже хрипло и глухо. Вот тогда среди рычания начинали появляться слова. Сначала они были про меня — и «дворняга беспородная», и «черепашье отродье», и «сосунок заячий», — потом, сама того не замечая, она обрушивалась на отца. Много времени она на него не тратила, потому что ругала его и меня примерно одинаково, в основном никаких открытий и нововведений, без огонька, даже на слух её ругань казалась скучной и пресной. И как мы по дороге в уездный город всегда проезжали ту маленькую железнодорожную станцию — проезжали быстро, но миновать её было нельзя, — так и мать, ругая отца, не могла не помянуть Дикую Мулиху. Брызжа слюной, она слегка проезжалась по репутации отца, а потом наступал черёд Дикой Мулихи. Голос матери становился громче, в пламени гнева высыхали слёзы, застилавшие глаза, когда она ругала нас с отцом. Если кому непонятен смысл выражения «когда встречаются два врага, глаза их особо ясны», прошу к нам домой, гляньте на глаза матушки, когда она честит на все корки Дикую Мулиху. Ругая нас с отцом, она повторяется, делает это как-то бестолково, да и слов — раз, два и обчёлся. Когда же дело доходит до Дикой Мулихи, речь её сразу становится многообразной и красочной. «Мой муж что племенной жеребец, заездит тебя, Дикая Мулиха, до смерти», «мой муж огромный слонище, проткнёт тебя насквозь, сучку этакую», — так она в основном выражалась. Классическую брань она переиначивала и так, и этак, но смысл, несмотря на всё многообразие, был один. Отец, по сути дела, превращался у матери в совершенное орудие мести и расплаты за её обиды, он постоянно становился у неё громадным, ни с чем не сравнимым животным, которое грубо насиловало Дикую Мулиху, тварь крошечную и слабую, словно лишь таким образом можно было излить всю ненависть, накопившуюся в душе. Когда высоко воздетый инструмент отца наносил оскорбления Дикой Мулихе, частота ударов по моей попе постепенно уменьшалась, рука матери тоже понемногу слабела, а потом она и вовсе забывала про меня. В этот момент я потихоньку поднимался, одевался, отходил в сторонку и увлечённо слушал её забористую брань, а в голове вертелось множество вопросов. Мне казалось, что меня мать поносила совсем бессмысленно. Если я — «дворняга беспородная», то с кем, спрашивается, скрестилась собака? Если я — «черепашье отродье», кто тогда меня выродил? Если я — «сосунок заячий», кто тогда зайчиха? Вроде бы ругает меня, а на самом деле — себя. Ругает отца, а в действительности — опять себя. То, как она Дикую Мулиху честит, если подумать как следует, снова полная бессмыслица. Отцу, как ни крути, никак в слона не обратиться, тем более в племенного жеребца, а раз в слона не обратиться, то и с сучкой не спариться. У домашнего жеребца может быть случка с дикой мулихой, а вот для неё такая приятность как раз вряд ли осуществима. Но высказывать свои размышления матери я не смею, даже представить не могу, к каким последствиям это привело бы, но меня точно ничего хорошего не ждёт, это вне всякого сомнения, а я не такой дурак, чтобы искать неприятности на свою голову. Устав ругаться, мать начинала плакать, слёзы её текли ручьём. Наплакавшись, она утирала слёзы рукавом, выходила вместе со мной во двор, чтобы немного подзаработать. Словно чтобы возместить время, потраченное на побои и ругань, она делала всё раза в два быстрее, чем обычно, и за мной следила гораздо строже. |
