Случалось, мать пыталась наставлять Надежду уму-разуму:

— Женщина должна уметь прощать, пойми, кто без греха? Назови мне хотя бы одного человека... — Поднимала кверху тоненькие русые брови. — Думаешь, мой Лев Витальевич святой?

— Ничего я не думаю, — отвечала Надежда.

— Но я всегда делаю лишь то, что мне необходимо, — продолжала мать.

— Выгодно, — поправляла ее Надежда.

— Пусть выгодно, — соглашалась мать. Крохотными белыми ладонями прикрывала глаза. — Чего не надо, того не вижу...

— Понимаю, — говорила Надежда.

— И дома у нас тишь и благодать...

— И мир во всех отношениях, да? — спрашивала, улыбаясь, Надежда.

Но мать не обращала никакого внимания на то, что дочь улыбается. Ей смешно? Пусть будет так. Хорошо смеется тот, кто смеется последним. И она повторяла серьезно:

— Да, мир во всех отношениях.

Если со стороны послушать их разговор, можно было подумать, что мать — младше, легкомысленней.

Надежда так и относилась к матери, словно к младшей сестренке, ласково-снисходительно, никогда ни о чем важном, значительном не говорила, не советовалась и страшилась ненароком хотя бы какой-то мелочью огорчить ее.

И мать спрашивала, как дела у дочери, всегда довольствовалась словами Надежды, что все в порядке, и не пыталась допытываться, так ли все в порядке...

В сущности, обеих устраивало такое положение дел: мать берегла свои нервы от различного рода стрессов, Надежда не желала перекладывать на мать свои заботы и тревоги. Однако, узнав, что Надежда разошлась с мужем, мать огорчилась не на шутку. Она не могла уделять своей взрослой дочери много внимания, ей достаточно было сознавать, что дочь устроена, что у нее все хорошо, потому любой непорядок с Надеждой выводил ее из равновесия.

Надежда, может быть, впервые в жизни пожалела, что у нее такая вот мать, которая не понимает и никогда не захочет понять ее. Она была довольна, что занята, много работает, тогда оставалось меньше времени вспоминать об Артеме. Иногда ей и в самом деле удавалось в течение целого дня ни разу не вспомнить о нем.

Но все-таки лицо его часто представало перед нею в мелькании отдельных черт — то возникали его карие, с голубыми белками глаза, на веке правого глаза едва заметная родинка, то губы, чуть припухлые, очерченные неясно и в то же время женственно-нежные, круглый подбородок, темные волосы и первые седые пряди в них...

Надежда злилась на себя за то, что разрешала себе все время оглядываться назад, в прошлое, а прошлого, она это знала лучше других, даже если бы и пожелала, все равно не решилась бы вернуть.

Но помимо воли Надежды мысли ее упрямо поворачивали назад, в ту недоступную уже пору, когда они с Артемом были вместе и казалось, ничто на свете не в силах разлучить их.

Ей представлялся шумный, заполненный голосами людей зал аэродрома, где она просидела однажды целых три дня, ожидая самолет, чтобы лететь к нему, да так и не дождалась.

И тесное купе в ленинградском поезде «Стрела», в котором они ехали вместе в Ленинград на октябрьские праздники.

Он спрашивал ее:

— Ты бы хотела спрыгнуть с поезда и отправиться куда глаза глядят, вон в тот лес хотя бы...

— С тобой хотела бы, — отвечала она.

Он откровенно и не без самодовольства смеялся.

— Это ясно. А не испугалась бы?

— Чего пугаться?

— Как чего? Ночи, темноты, неизвестности...

— Нет, нисколько.

— И тебе не казалось бы, что за каждым деревом кто-то стережет тебя, кто-то вдруг как бросится на тебя...

Он вытягивал свои припухшие губы.

— Скажи по правде, не казалось бы?

— Да нет, Артемушка, не казалось бы, честное слово!

— Это ты потому так говоришь, что едешь под надежной зашитой Министерства путей сообщения, в вагоне, прекрасно знаешь, что нигде тебе не надобно сходить и идти неведомо куда.