— Говорю вам, это больше терпеть нельзя! — воскликнул Лодовико.
— И меня предупреждают, что он грозится заткнуть мне рот, — добавил Кеччо. — На днях он беседовал с Джузеппе Элбисиной и сказал ему: «Надо бы Кеччо поостеречься. Он может зайти слишком далеко и узнать, что рука правителя не такая мягкая, как рука друга».
— Я тоже слышал его слова, звучащие, как угрозы, — вставил Алессандро.
— Мы все слышали, — кивнул Лодовико. — Если Джироламо выходит из себя, он не думает, что говорит, и тогда становится ясно, какие планы вынашивают он и его молчаливая жена.
— Теперь, мессир, вы понимаете, в каком мы положении, — обратился ко мне Кеччо. — Под нами бушует огонь, а земля так тонка, что мы вот-вот провалимся в самое пекло. Вы должны пообещать более не искать повода для ссоры с вашим соотечественником, этим Эрколе Пьячентини. Он один из фаворитов Джироламо, и тот не позволит его тронуть. Если вы убьете Пьячентини, граф воспользуется этой возможностью, чтобы арестовать нас всех, и нас будет ждать судьба флорентийских Падзи. Вы обещаете?
— Я обещаю отложить месть до более благоприятного времени.
— А теперь, господа, мы должны разойтись, — подвел Кеччо итог нашей встречи.
Когда мы прощались, Алессандро повернулся к Маттео.
— Завтра ты должен привести своего друга к моей сестре. Она будет рада видеть вас обоих.
Мы ответили, что безмерно счастливы такому предложению, и Алессандро и Лодовико Пансекки оставили нас.
Маттео задумчиво посмотрел на Кеччо:
— Кузен, все это выглядит как заговор.
Кеччо даже вздрогнул.
— А что делать, если люди недовольны Джироламо.
— А ты? — настаивал Маттео. — Как я представляю себе, тебя не очень-то волнует, дерут с людей налоги или нет. Ты же знал, что рано или поздно налоги вновь будут брать сполна.
— Разве он не оскорбил меня, прислав ко мне сборщика за долгом?
— И это все? — Маттео пристально смотрел на кузена.
Кеччо опустил глаза, но потом вновь встретился взглядом с Маттео.
— Нет, — наконец ответил он. — Восемью годами раньше я был Джироламо ровней, а теперь я его слуга. Мы дружили, он любил меня как брата, а потом появилась его жена, дочь Франческо Сфорцы, приблуда, и постепенно он отдалился от меня. Стал холоден и сдержан, начал показывать, что он здесь хозяин, и теперь я не больше чем гражданин среди граждан, но никак не ровня правителю.
Кеччо какое-то время молчал, но на лице читалось неистовство его эмоций.
— Все это касается тебя в той же степени, что и меня, Маттео. Ты — д’Орси, а д’Орси не рождены слугами. Когда я думаю, что этот человек, внебрачный ребенок папы, относится ко мне так, словно выше меня по происхождению, у меня перехватывает дыхание. Я хочу кататься по полу и рвать на себе волосы. Ты знаешь, что д’Орси знатны и богаты уже три столетия? Медичи бледнеют перед ними, потому что они были горожанами, а мы — всегда дворянами. Мы изгнали Орделаффи, потому что они хотели поставить над нами незаконнорожденного ребенка, и мы должны смириться с этим Риарио? Клянусь, я этого не вынесу.
— Хорошо сказано! — кивнул Маттео.
— Джироламо уйдет, как ушли Орделаффи. Бог свидетель, я в этом клянусь!
Я взглянул на Маттео и увидел, что страстность Кеччо зажгла и его: лицо раскраснелось, глаза сверкали, голос стал хриплым.
— Но не повторяй свою же ошибку, Кеччо, — предупредил он. — Больше никаких правителей со стороны. В Форли должны править д’Орси. |