Последние лучи вечернего солнца падали сквозь большое окно в комнату герцогини.

— Клодина! — прошептал слабый голос.

Девушка, погруженная в невеселые думы, встала и опустилась на колени у постели больной.

— Как ты себя чувствуешь?

— О, мне лучше, лучше; я чувствую, что наступает конец.

— Не говори так, Элиза!

— Есть тут кто-нибудь, кто бы мог нас услышать? — спросила герцогиня.

— Нет, герцог пошел к принцам, горничная в соседней комнате, Катценштейн у герцогини-матери, а сестра милосердия спит над своим молитвенником.

Больная лежала тихо и следила за скользящим золотым зайчиком, который постепенно поднимался по изображению мадонны…

— Почему ты не доверяла мне? — спросила она грустным тоном. — Почему не сказала откровенно все все?

— Дорогая, мне нечего было скрывать от тебя!

— Клодина, не лги! — торжественно сказала герцогиня. — Нельзя лгать перед умирающей.

Клодина гордо подняла голову.

— Я никогда не лгала тебе, Элиза!

Горькая улыбка скользнула по бледному, истощенному лицу больной.

— Ты мне лгала каждым взглядом, — ужасно ясным и холодным голосом сказала она, — потому что ты любишь моего мужа…

Крик перебил ее — и голова Клодины тяжело упала на красное шелковое одеяло. То, чего она боялась, было высказано женщиной, которую она так глубоко и преданно любила.

— Я тебя не упрекаю, Клодина, я хочу только, чтобы ты обещала мне после моей смерти…

— Милосердный Боже! — воскликнула девушка, вскакивая. — Кто пробудил в тебе это ужасное подозрение?

— Подозрение? Ты бы лучше спросила меня: кто открыл мне глаза на ужасную действительность? И он… он любит тебя, любит! — шептала дальше герцогиня. — Боже, это так естественно!

— Нет, нет! — вне себя воскликнула Клодина, ломая руки.

— Ах, замолчи, — попросила усталым голосом герцогиня, — продолжим наш разговор: я должна сказать еще многое.

У Клодины кружилась голова. Что она могла сделать, чтобы доказать свою невиновность?

Щеки больной сильно раскраснелись, она тяжело дышала.

— Элиза, поверь мне, — молила девушка. — Я…

Больная внезапно поднялась.

— Можешь ли ты поклясться мне, — убийственно спокойно сказала она, — что между тобой и герцогом ничего не было сказано о любви? Поклянись мне в этом памятью твоей матери, и если ты сможешь это сделать перед умирающей, я поверю тебе и буду думать, что мои собственные глаза обманули меня!

Клодина стояла, как каменная. Губы ее шевелились, но из них не вырвалось ни звука, и она, уничтоженная, склонила голову. Герцогиня опустилась на подушки.

— Ты все-таки не можешь решиться на это, — проговорила она.

— Элиза! — воскликнула наконец Клодина. — Поверь мне! Поверь! Боже, что мне сделать, чтобы ты поверила? Повторяю тебе — ты заблуждаешься!

— Тише, — сказала герцогиня с презрительной улыбкой.

Вошел его высочество.

— Как ты себя чувствуешь, Лизель? — нежно сказал он и хотел поправить на ее лбу влажные волосы.

— Не трогай меня! — проговорила герцогиня, и ее глаза расширились. — Все прошло, — прошептала она.

Клодина бессильно прислонилась к двери. Герцог подошел к ней и тихо спросил:

— Герцогиня бредит?

У Клодины грудь разрывалась от отчаяния; она зажала рот платком, чтобы удержать готовое вырваться рыдание, и, шатаясь, вышла в другую комнату.