|
Я хочу одного – получить необходимые сведения. Если я с самого начала буду делать то, что уже проделано им, то потрачу в два раза больше времени. Конечно, если вы хотите этого, что ж, у меня возражений нет. – Я рассказала все, что знаю. А что я должна еще сказать? – О своих подозрениях. – Ну что же мне делать? Сколько бы вы ни спрашивали, я ничем помочь не могу, нет их у меня. – Ладно… – Я решил отступить. – Тогда, может быть, вы мне расскажете все по порядку. – Все очень просто. До удивления просто… так вот… – Женщина легко поднялась со стула, подбежала к окну и поманила меня рукой. – Вон там… видите, шагая в десяти от того фонаря… ну, люк между тротуаром и газоном… там сразу же пропали его шаги… Почему? Почему там?.. Ведь ему там абсолютно нечего было делать… Темная дорога… слишком темная дорога… слишком белая дорога, где-то вдали соединяю-щаяся с молочным небом, дорога в долине, утонувшей на дне неба, окрашенного ртутными улич-ными фонарями… От фонаря прохожу десять шагов и носком ботинка нащупываю крышку лю-ка… здесь, кажется, как раз и пропали его шаги… Заброшенная, всеми покинутая долина времени, где не только женщин, которые вышли ку-пить продукты на ужин, но даже и красные детские коляски и мальчишек на велосипедах – всех точно вымело темнотой, а служащие, те, что прямой дорогой возвращаются домой, уже успокои-лись, разложенные по пеналам, тем же, которые по дороге заглядывают кое-куда, возвращаться еще слишком рано… я останавливаюсь… как раз здесь пропали его шаги. Прорываясь в промежутки между домами, дует ветер. Поток холодного ветра, ударяясь об острые углы зданий, завывает на таких низких тонах, что ухо не может уловить их. И хотя ухо не может уловить их, стон этого огромного органа пронизывает все тело. Оно покрывается мурашка-ми, кровь застывает, и застывшая кровь, влившись в сердце, превращает его в красный ледяной мешочек в форме сердца. Выщербленный асфальтовый тротуар. Белое пятно на газоне – разорван-ный и выброшенный старый мяч. Труп растрескавшейся дороги, на которой ни живой души, хотя она и освещена ртутным фонарем, отчего даже мои запыленные ботинки кажутся позоло-ченными. По этой дороге никогда не дойдешь, куда тебе нужно. Полгода назад был как раз август – еще самый разгар жаркого лета. Асфальт был вязким, как резина, а вокруг фонаря кружился рой мошкары. Газон – зеленая речушка, на которой ветер под-нимает рябь; на дне ее утонул разорванный мяч, и если приходилось идти вот так, топая, то не по-тому, что мерзли ноги, а чтобы разогнать тучи комаров, поднимающихся из люка… Если он оста-новился как раз здесь… нет, нет, последний раз он проходил тут, когда было еще утро… раннее утро, когда фонари закрыли глаза, мошкара забилась в свои гнезда в корнях травы, и черная доли-на, сорвав с себя одежду, снова превратилась в белую горбатую улицу, сливающуюся с небом, а может быть, это было удивительное утро, и сверкало голубое небо потому что дул сильный юго-западный ветер, – та самая трагическая минута, когда по сигналу первого удара сердца города ключи в сотнях пеналов, с разницей не больше чем в пять минут, повернулись, и толпа служащих, непохожих друг на друга, но и неразличимых, как водяной вал, вырвавшаяся из открытой плоти-ны, заливает улицу во всю ее ширину… – Да, действительно, точно полчища крыс во власти чар… есть такая сказка, разве вы не знаете ее?.. – Женщина, пытаясь, видимо, показать ширину улицы, разводит, насколько возможно, руки, и глаза ее увлажняются – может быть, из-за пива, ведь она выпила целую бутылку, и, пере-водя глаза с одной руки на другую, бормочет: – Ух ты, темно-то как, – быстро встает и зажигает свет, и тут же скрывается на кухне и продолжает говорить в том же тоне, но теперь уже через пор-тьеру. |
