— Итак, давайте по порядку, — говорил Сперанский, возвращая голосу привычный покровительственный тон. — Вот вы распределились, приехали в семьдесят втором на полигон в Дичково. Четверо выпускников Высшего ракетного училища, вчерашние дети. Скажите, какое было первое…

В следующую секунду Иван Ильич Сперанский, весящий девяносто пять килограммов, оказался зажатым между стеной и холодильником, лацканы его пиджака и сорочка трещали в железных лапах Семаго, а лицо майора красной тучей заслоняло весь остальной мир.

— Так ты из-за Дроздова пришел? А-а? — Майор дохнул на него опасной смесью паров «Мартеля» и «Московского». — Говори, сука, все равно узнаю!!.. Кто ты такой? Из каких органов?! Из КГБ, как сам в книжке и написал?!

Сперанский попробовал вывернуться, но по некоторым признакам понял, что любое активное сопротивление чревато последствиями — Семаго сейчас способен на все. И сразу стало ясно как день: вот же он, сучий выродок, изменник, шпион, которого ищет Евсеев! Вот он! Держите!

Только никто шпиона не держал, наоборот — держали Сперанского. Держали крепко. Иван Ильич, человек в общем-то рациональный, предусмотрительный, с опозданием понял, какой непоправимой ошибкой было являться без подстраховки, в одиночку, на разговор к человеку, которому в принципе нечего терять. Если бы был Носков… Драться бы он, конечно, не полез, но мог выскочить, на помощь позвать, к соседям позвонить…

— Не знаю… никакого Дроздова, — он старался говорить как можно спокойнее, насколько позволяло сдавленное горло.

Ударить головой. Потом коленом в пах. Несмотря на свои шестьдесят, Иван Ильич хотел жить долго и счастливо, и толстый мальчик внутри вторил истошным воплем: хочу! хочу! Он собрался, прицелился…

Нет, чего-то не хватало. Решимости. Опыта физических противоборств. Куража. Семаго был на одиннадцать лет моложе и не сидел целыми днями за компьютером. А у литератора Сперанского под черепной коробкой молотом ухало давление, руки дрожали, колени подкашивались.

Но и Семаго тоже медлил. Некоторое время он пыхтел, бесцельно втирая туловище Сперанского в угол, и вдруг проревел по-детски обиженным голосом:

— Вре-о-ошь!

В тот же миг его хватка ослабла, руки упали. Отшатнувшись, майор сделал несколько шагов назад, уперся в стол. Врезал кулаком по вазочке с сушками, вазочка слетела на пол и разбилась вдребезги, стоявшая рядом бутылка «Мартеля» подскочила и упала, брызнув драгоценным содержимым. Семаго испугался, бережно подхватил ее, поставил на место, — нет, взял снова, приложился прямо к горлышку, словно прощения просил, сделал несколько шумных глотков.

Потом вытер губы рукавом, исподлобья взглянул на Сперанского, все еще подпирающего холодильник.

— Пардон, извиняюсь, — пробормотал. — Вырвалось. Садитесь же…

Сперанский одернул на себе пиджак, заботливо расправил воротник сорочки. Сказал, стараясь не выдать волнения:

— Я лучше зайду как-нибудь в другой раз, — и направился в прихожую.

Семаго скривился, как от сильной боли, перегородил ему дорогу своей ручищей.

— Да погодь ты!.. Вы, то есть… — Он окончательно смутился. — Не придете ведь. Я знаю. Не позвоните даже. И в книжке своей напишете, что Семаго упился, убить вас хотел… Или вообще ничего не напишете. Э-эх!.. — Семаго убрал руку, махнул с безнадежностью: мол, ладно, идите вы все. Отвернулся, пробормотал в стену: — И все будут по-прежнему думать, будто это я Дрозда порешил тогда…

Сперанский остановился, рассматривая его мощный кабаний загривок и что-то соображая. Ситуация изменилась. Вместе со страхом и болью ушла уверенность в том, что Семаго и в самом деле пытался его убить.