Но с того дня, с той ночи вернее, Сёмга почувствовал в себе страх перед ракетой. Дикий, животный ужас, словно стоишь рядом с голодным тираннозавром. Тогда же он стал испытывать жгучую зависть к своим товарищам, которые этого тираннозавра почему-то не боялись.

Потом уже, набираясь знаний и опыта, Сёмга нашел в рассказе Петра Афанасьевича много нестыковок и неточностей — например, зачем было тому лейтехе лезть в тамбур шахты, если запуск производится из другого места, из так называемого «11-го отсека»?.. И никакой подъемной платформы в шахте нет, никаких тросов… Ну и далее в таком духе. Но эти нестыковки помогли ему мало. Страх никуда не девался.

Ни с кем об этом Сёмга, естественно, не говорил, стажировку на базе с ракетами наземного базирования прошел успешно и уже думал, что страхи его были напрасны. Но вот в Дичково начались проблемы. Во время первого же дежурства на шахтной установке он услышал писк датчиков газоанализа, которые предупреждают об утечке окислителя, и едва не нажал кнопку общей тревоги. И тут только заметил, что световой сигнал предупреждения не сработал, а два лейтенанта и майор, что сидят с ним на командном пункте, спокойно занимаются своими делами. Никакого писка, значит, они не слышат, иначе метались бы здесь, как караси в запруде. «Значит, — сделал вывод Сёмга, — значит, это я съезжаю с катушек…»

Как быть? Что делать? Сдаться сразу врачам, чтобы списали по здоровью? По психической статье… И куда потом ему деваться? Чем заниматься всю жизнь? Существовать на жалкую пенсию инвалида? Не-е-ет, это не выход. Надо терпеть! Он пил валерьянку перед сменой, брал себя в руки, собирал нервы в комок. Но помогало мало. Однажды он услышал, как ракета дышит у себя в шахте: хриплый, нутряной, задушенный звук, от которого волосы становились дыбом. А несколько дней спустя он заметил какие-то прыщики у себя на груди… И сдался.

Стал симулировать грипп, попросил Дрозда подежурить за себя. Дрозд из всей четверки был ему ближе, да и болтуном он никогда не был, молчаливый всегда, весь в себе. Сёмга сказал ему, что с нервами непорядок, мол, Варька письмо нехорошее прислала. Дрозд согласился. Согласился и во второй раз, и в третий. Ну а дальше что?.. В четвертый раз Сёмга, едва не плача, признался ему во всем.

Дрозд сделал глаза по пять копеек, выслушал, а потом вдруг как рассмеется! Ржет, не может остановиться — это угрюм-то наш, Дрозд! Сёмга ожидал чего угодно, но не этого. Сам не помнил, как он тогда ему вмазал. Справа, слева… Дрозд упал, как подкошенный. И больше с ним не разговаривал уже до самой его, Дрозда, смерти.

Вот так оно все вышло.

Потом уже Сёмга подумал, что, может, Дрозд оттого смеялся, что у него то же самое в душе происходит, и такая же сыпь у него на груди, и смеялся он от облегчения, а не по какой-то другой, зловредной причине… Но узнать об этом ему было уже не суждено. На следующий день Дрозд погиб. Его смерть настолько потрясла Сёмгу, что на какое-то время вся эта его ракетофобия показалась ему совершенно никчемной, он даже начал нормально дежурить. Ну, а потом все началось по новой… Он метался, переводился с одного места на другое, пока не нашел себе захудалую должность в штабе дивизии, где ему уже не надо было и близко подходить к ракетам. Но ни о каком карьерном росте здесь, естественно, мечтать не приходилось…

…Семаго закончил рассказ и замер, продолжая рассматривать узоры на плиточном полу, словно ожидал приговора от Сперанского. Из затерянной где-то в недрах майорской квартиры гостиной доносились приглушенные звуки телевизора. Сперанскому вдруг подумалось, какие чувства испытывает сейчас Семаго, слыша этот еле уловимый шумовой поток.