При всей неласковости приема я не могла заподозрить эту чопорную старушенцию в том, что она чего-то недоговаривает. Эта мумия, скорее всего, наоборот, была слишком откровенна. И тем не менее фотография племянника стояла у нее на пианино… Я вздохнула. Конечно, надо было бы с патологоанатомом пообщаться, узнать, где был обнаружен труп… Стоп, стоп, стоп, а что говорил прозектор? Зачем его ко мне Киря отправил? Вот у кого можно разжиться информацией! Я радостно улыбнулась, села в машину и набрала Кирин рабочий номер. Но там мне сказали, что тот с сегодняшнего дня в двухнедельном отпуске, а дома — что он куда-то уехал. Я уже стала прикидывать, кому можно переадресовать свой вопрос, но тут взглянула на часы и в ужасе обнаружила, что до «времени Ч» у меня осталось всего каких-то два часа! О ужас, ведь нужно еще привести себя в порядок! «Завтра, завтра, не сегодня», — пробормотала я и поехала домой готовиться к свиданию с господином критиком, от которого я, признаться, ожидала гораздо больших результатов, нежели от утренней встречи.

* * *

Забегая вперед, могу похвалиться: господин критик меня не разочаровал. А все было так. Он встретил меня в своем номере, при полном параде и с букетом роз, удивительно гармонирующим с винно-красным оттенком моего платья. Жест был настолько же прекрасен, насколько нелеп.

При виде цветов я как-то неожиданно растрогалась, обстановка разрядилась, и мы сели ужинать. У Григорьева был номер люкс, то есть номер двухкомнатный. Мы уютно расположились в гостиной. А дверь, ведущая в спальню, замечу, была целомудренно прикрыта. Играла тихая музыка, мы говорили о стихах, то есть о стихах признанных и покойных авторов, и только после ужина, за ликером и сигаретами, перешли к обсуждению интересующего меня вопроса. Естественно, я и виду не подала, когда разговор коснулся покойного и признанного, хотя еще и не классика: Алекса Высотина.

— Вы слышали, что с ним случилось? — спросил меня Григорьев.

— Да, конечно, — ответила я. — Никогда не понимала самоубийц.

— Да, — согласился Иван Иванович. — К тому же мне трудно представить причину, из-за которой человек решает расстаться с жизнью.

Я вспомнила примерно такой же разговор с Сергеем и подхватила тему:

— А вы ведь знали Высотина? — Критик утвердительно кивнул. — Тогда, может быть, поделитесь своим мнением? Я хочу сказать, что у него не было причин для самоубийства, по крайней мере, чисто внешних. Так говорят, — поспешно добавила я.

— Внешних, да. Ну что такого могло случиться с Алексом? — Он пожал плечами. — Что ему грозило? Поруганная честь? — Я навострила уши. — Но это два века назад нельзя было пережить, а теперь… — Он сладко улыбнулся.

— Под поруганной честью вы имели в виду влияние ваших критических статей? — игриво поинтересовалась я.

— Нет, что вы, — отмахнулся Иван Иванович от моего предположения, как от пустяка. — Для Алекса они были замечательной рекламой. И он это прекрасно понимал. Под поруганной честью я имел в виду нечто другое, — таинственно проскрипел Григорьев и замолчал.

Я поняла, что он ждет уговоров с моей стороны и, приблизив лицо, прошептала:

— Но мне-то вы откроете эту маленькую тайну?

— Возможно, — просипел критик, утонув в моих глазах.

— Что нужно для этого сделать? — Мне не хотелось, конечно, перегибать палку, но Григорьева нужно было брать тепленьким.

Он близоруко заморгал, смутился, чего я от него никак не ожидала, и выдал:

— Мне кажется, торг неуместен. — Я сглотнула, испугавшись, что рыба сорвалась с крючка, но Иван Иванович благородно продолжал: — Сейчас я кое-что вам покажу.