— Нет, разумеется, — усмехнулся Пауэрскорт. — И все же мне представляется, что наиболее правдоподобное объяснение случившегося таково: в Норфолке совершено некое грязное дело. Смерть, наступившая от причин неестественного порядка, называют обычно убийством. Однако, прежде чем пускаться в дальнейшие рассуждения подобного толка, нам надлежит получить сведения более основательные.

Двое друзей посидели немного в молчании, размышляя каждый о своем. Роузбери думал о политических последствиях смерти одного из членов королевской семьи. Пауэрскорт озабоченно взирал на него.

— Я уверен, что недооценить последствия приключившейся в королевской семье смерти при странных обстоятельствах невозможно, — произнес наконец он, глядя, как дым от сигары Роузбери плывет по вагону. — В последнее время я много думал об этом.

Он перевел взгляд на проблески света, призрачно вспыхивающие в небе Восточной Англии.

— Где-то в глубине сознания всех членов этой семьи кроется страх, тревога, нечто, заставляющее их трепетать во сне. На поверхности, разумеется, все тихо-мирно — дворцы, помпезность, пышные церемонии. А вот в глубине…

Представьте себе все это, — продолжал он с выражением, свидетельствующим — в его случае — о живости необычайной, — как картину Клода. Грандиозный мифологический ландшафт, изящные классические здания, сборище греков и римлян, от которых ничего хорошего ждать не приходится, — людей вроде Дидоны и Клеопатры. Ну, вы понимаете, о чем я.

Пауэрскорт начертил на запотевшем окне вагона большую рамку.

— Все обычные приемы Клода тут как тут — фантастические строения, резкий солнечный свет, странное, едва приметное ощущение какого-то другого мира. Я думаю, Роузбери, у вас имеется в одном из ваших домов парочка Клодов?

— У меня их три, — признался Роузбери, — а может, и четыре. Не помню. Но что же изображено здесь? — Он указал на полотно старого мастера, тускло рисовавшееся на вагонном окне.

— Здесь, — ответил Пауэрскорт, выводя внизу рамы кривоватый кружок, — стоит фантастический дворец — величавая колоннада, зубчатые крепостные стены, стяги, колышущиеся под ярким солнцем. А вот тут мы видим сидящую на старательно прописанном, украшенном драгоценными камнями троне маленькую королеву, и на голове ее красуется не чепец, как обычно, а самая что ни на есть корона. Вокруг же толпится всегдашняя публика — придворные, секретари, конюшие, слуги — во всех мундирах и при всех регалиях, какие только найдутся в королевстве. Думаю, Клод написал бы их с немалым удовольствием.

А вот тут, за ними, в парке, — палец Пауэрскорта вывел на окне вагона еще несколько незавершенных кружков, — стоит вереница статуй. Одни скрыты углом террасы, и нужно повернуть за него, чтобы увидеть их, другие выстроились полукругами и стоят по стойке смирно в ожидании последней переклички. На самом заднем плане можно увидеть давних пращуров королевской семьи — Генриха VII, Ричарда II, маленьких принцев в Тауэре, напоминающих обитателям большого дома внизу картины, что предки их, ради того, чтобы усесться на трон, проливали реки крови. И сбрасывали с него тогдашних монархов.

За этим полукругом мы видим Карла I в день казни. Королям Англии случалось лишаться головы на балконе, что висит над Уайтхоллом. А несколько ближе к дому вдруг обнаруживается Робеспьер, человек, внедривший мысль о терроре не только в души французов, но и в голову каждой коронованной особы Европы. В левой руке его модель гильотины, у ног — повозка, доверху набитая напудренными головами аристократов. Нравится вам эта тележка, Роузбери?

— А женщины, которая вяжет, сидя у гильотины, там нет? — с улыбкой спросил Роузбери.