|
— Как мы? — Ага. Тем более что это был и Алёнкин шеф. Она ничего про Ильхама тебе не рассказывала? — Нет, не рассказывала — так, упоминала только. И вообще ты уже спрашивал. — Разве? Забыл… — В первый же день, как приехал. — Да, точно… а ещё говорят, «память девичья». Ладно, Николай Ильич, мы пойдём, и вы нас не ждите. Вряд ли мы этим путём будем возвращаться. — Да, это точно вряд ли. Ну, с пути вас сбивать не буду, знаю, что бессмысленно. Юра, держи шинельку — и не спорь, днём холодно будет, замёрзнешь в кол. Барышня Эля, вам презентую рубашку и штаны… — А вы как? — с ужасом спросила Эля. — Ну, у меня и подштанники тёплые, и брезентом накроюсь, как пологом, вот мне и тепло. Да и по-над озером холодов не бывает — а вот где вы пойдёте, там да. Там, говорят, и насмерть замерзали люди, особенно если ветерок потянет. Так что не рискуйте, берите. И вот что, Юра… Если будет невмоготу — всё равно где, здесь, там, не важно, — ты знаешь, куда тебе податься. Будем рады. И вас, барышня, это тоже касается… — Странный дед, — сказала Эля уже на тропе, возясь с подгонкой штанов. — Он всё время хотел тебя о чём-то спросить, но не смог. Мучительно хотел. — Не знаешь, о чём? — Нет, я же не читаю мысли… И они двинулись по тропе. Чем выше поднималось солнце — вернее, сияющее пятно в плотной дымке, — тем холоднее делался воздух и тем труднее было дышать. Казалось, что поднимаешься в горы, хотя ноги этого подъёма не замечали. Но вот кончились лиственные деревья, остались одни ёлки. Потом и ёлки пропали, тропа вилась между синеватыми слоистыми скалами, торчащими из мшистой земли под острым углом и похожими на ледяные заструги. Стал появляться пятнами снег — а может быть, иней; наконец всё вокруг оказалось покрыто инеем, сверкающим и острым, — Эля, поскользнувшись, поранила запястье ледяными иглами и теперь шла, на ходу зализывая ранки, маленькие, но глубокие. Мы правильно идём? — время от времени спрашивал Юра, и она молча кивала. Идти приходилось без отдыха, только на ходу можно было согреться, минутная остановка приводила к тому, что холод забирался в спину, в колени, высасывал силы. И бежать не получалось, не хватало кислорода, лёгкие сразу же начинало жечь и колоть. На ходу они делали по глотку сначала водки, а когда водка кончилась, то самогона, воняющего сивухой и машинным маслом, но зато чертовски крепкого, заедали вонь кусочком сала — и продолжали идти, идти, идти. И уже непонятно было, от чего отключается мозг — от усталости или от сивушных паров… Но ноги шли. Несколько раз вблизи тропы они видели мертвецов, нормальных мёртвых мертвецов, которые никуда не торопились. Кто-то лежал на боку, кто-то сидел, опершись спиной о камень. Мертвецы были просто особенностью пейзажа, не более. Ноги шли. Такое случается при подъёме в горы: телу вдруг становится всё равно, и холод и усталость не чувствуются, потому что уже перешли предел, и клапан сорвало, и ничего не страшно, потому что ни лучше, ни хуже быть просто не может, и ты идёшь, пока не рухнешь, и лишь рассудок сможет велеть остановиться… И когда впереди, совсем рядом, вдруг встала белая стена, Юра долго не мог понять, что это такое. |
