— Было решено, если мне удастся получить четыреста миллионов, дело будет прекращено: эта цифра в сорок раз превышала ту, что нам предложили швейцарцы, и составляла только третью часть того, что требовали американцы. Нелегкая задача, но решаемая. В Швейцарии я пользовался определенным авторитетом, поскольку финансовая деятельность моей группы проходила через многие из тех банков. Кроме всего прочего, один джентльмен, которого сегодня, к сожалению, уже нет, был моим другом — Энрико Симончини, мне известно, однако, что вы знакомы с его дочерью…

Ну вот, приехали. Он поднимает глаза и пронизывает меня каким-то косым, жутким взглядом. А я уж было расслабился, и что еще хуже, я стал питать иллюзии, что он появился здесь без всякой причины, чудом, как явление Мадонны: а причина-то именно в этом, впрочем, в чем же еще могла быть причина, если не в этом. Его глазки пригвоздили меня на месте, и вдруг я почувствовал, что не могу даже пошевельнуться: я ослаб, обмяк, отяжелел; как будто в этот миг это он включил модальность Сакай. Что ему известно? Чего ему от меня надо?

— Кроме того, что Энрико был крупным производителем кондитерских изделий, — он снова опускает глаза, — он имел влияние на некоторых членов федерального правительства Швейцарии, а те, в свою очередь, могли надавить на банкиров… В общем, это была трудная партия, но небезнадежная. Не настолько безнадежная, по крайней мере, как ситуация швейцарцев в случае, если бы они не приняли наше предложение.

Еще одно движение щеток, и там же, на прежнем месте, все еще стоят как ни в чем не бывало под снегом его гориллы, черные и неподвижные; и все же, когда он не смотрит на меня, я чувствую себя свободно и могу защищаться, и при необходимости смог бы даже объясниться.

— Много месяцев потратил я на подготовку поля. Самое трудное для меня в том деле было предстать перед швейцарцами таким, каким в тех обстоятельствах я был на самом деле, — я, Исаак Штайнер, Еврейская Ганаша, — то есть справедливым человеком. Еще труднее мне стало, когда тот мой друг умер таким шальным образом. Вам известно, как умер Энрико?

Ни взгляда, ни модальности Сакай, только один этот вопрос.

— Нет.

— Столик для пинг-понга, вылетевший из кузова фургона, который мчался по автостраде впереди его машины, снес ему голову.

Он помолчал, подождал, пока этот абсурд прочно уляжется у меня в голове, а я подумал, что он мне приснится, этот столик для пинг-понга, он мне обязательно приснится.

— Было очень трудно, — продолжает он свой рассказ, — но, повторяю, все было возможно. Итак, восемь лет назад, в восемь часов утра я приземлился в аэропорту Цюриха. На всем протяжении полета я глаз не сомкнул. Я смотрел в иллюминатор на черный океан и звезды на нем. Я чувствовал себя неуязвимым, потому что мое дело было правое. Я работал на других. На мертвых. И когда я предстал перед швейцарцами, я произнес самую важную в своей жизни речь. Я даже не намекнул на то, чем они рисковали в случае провала переговоров, разрыва и следующего за этим торгово-экономического эмбарго. Вероятно, это был самый убедительный аргумент, который когда-либо был в моем распоряжении, но я и не подумал им воспользоваться, я не пошел дальше и не стал их шантажировать. Лишь дал им ясно понять, что не одобряю и не разделяю ультраагрессивную линию, выбранную американцами, по этой причине они должны были догадаться, что я выполнял поистине посредническую миссию, и мое предложение можно было считать справедливым; поскольку любой другой, кто придет после меня, будет брать намного круче. Я привел им цифры и сосредоточил их внимание на основной концепции, то есть на том, что богатые евреи вдвойне оказались жертвами геноцида, поскольку этих людей не только убили, но и уничтожили их состояния. Такую речь было бы довольно трудно произнести перед любой другой аудиторией, поскольку она могла бы показаться циничной, но роскошь бросить эту правду в лицо самым алчным в мире финансовым фокусникам я мог себе позволить: во времена геноцида еврейская беднота потеряла жизнь, однако состоятельные люди потеряли жизнь и свое богатство.