Никифор Сергеевич не чета Лыковым. С немцами знался. Гвозди дергать? Петли у дверей отдирать? Выставлять окна? Куда бы ни шло — свое с собою забрать, нажитое. Дом-то ведь не свой, содержание воеводских хором на плечах посадских людей. И бесстыдство бесстыдное — возле дома разоренного Лыков торги устроил: из дома — и на продажу! Такого и пропойце нельзя простить.

Никифор Сергеевич собирался увезти с собою только то, что сам покупал для украшения дома у ливонцев и шведов, и для того, чтобы и на другом месте жить привычно. Ну а железки он выдирать не собирался. Пересчитать пересчитывал и оценял, но не для того, чтобы разорить дом. Железки Никифор Сергеевич собирался продать на месте, скопом. Продать купцу, а тот уж пусть, не выдирая и не ломая ничего, псковичам перепродаст товар. И все останутся при выгоде.

По примеру немцев Никифор Сергеевич в счете был точен. Всякую железяку в книжицу записывал, а против нее — цену. Умеренную.

Ордин-Нащокин попал к воеводе не ко времени — оторвал воеводу от приятных подсчетов, — и принял окольничий простого дворянина вполоборота. За всю беседу так ни разу и не поглядел на Афанасия Лаврентьевича обоими глазами. Как петух, одним косился.

— Деньги для отцов Духова монастыря получишь у дьяка моего, — сразу же, без вежливого разговора ни о чем, сказал Никифор Сергеевич. — Велено проведывать, что у шведов говорят про хлебные торги, которые мы скоро начнем с ними вести… А еще велено узнать, где теперь скрывается лютый враг государя, вор и самозванец Анкудинов, называющий себя сыном царя Василия Шуйского.

— Господин мой Никифор Сергеевич, — сказал вкрадчиво, — все будет исполнено, как велено. Дозволь и тебе, воеводе нашему, сослужить службу.

— Какую же? — Не поворотился, наглец!

— Люди мои каждый день говорят мне с тревогой: Федор Емельянов самоуправничает. Посольским приказом велено ему закупить для поднятия цены на хлеб двенадцать тысяч четей ржи, а Федор скупил все, что мог.

— Откуда известно во Пскове, о чем просит Посольский приказ? Болтовня! Федор Емельянов доверенный человек самого государя!

— Но недовольство растет.

— Для недовольных у меня в кадках иву мочат.

Афанасий Лаврентьевич вспыхнул:

— Мое дело, дело слуги государя, — предупредить: надвигается бунт.

— А мое дело воеводское — бунтовщикам языки рвать.

Афанасий Лаврентьевич поклонился и вышел.

Ссора

Дом купца Федора Емельянова был велик и уродлив. Дом этот не стоял, хотя о домах принято говорить, что они стоят, не высился, а был он высок, затейлив, с луковками и шпилями, — он выхвалялся. Мещанские, стрелецкие, дворянские и прочие избы и дома отпрянули от него в почтительном страхе.

Земле от этого дома было тяжко. Он давил ее, душил, лез в нее. И все-таки был ненадежен. Страх ослепил его два нижних белокаменных этажа, толстостенных, будто крепость. Страх распялил безумно окна третьего, деревянного, жилого этажа. Где, мол, он, тать, с какого боку ждать? Страх и гордыня. У кого еще в городе столько стекла заморского найдется на окошки-то?

Сын Федора Мирон, первый во всем Пскове дылда и балда — на гусе куриная головка, — подглядывал в щелку за двоюродными сестрицами.

В их курятнике с утра переполох: ждали братца.

Донат-младший сегодня выходил из-под стражи. Взяли его за нападение на шведского офицера Зюсса, и кто знает, сколько бы продержали, когда б не дядюшкины деньги.

Сестрицы кудахтали, каждая про свое и все разом — о братике.

Четверо сестер сидели на одной кровати, под крылышком у старшей, у красавицы Вари, а вторая после нее, Агриппина, тоже красавица, только вся острая, как лисичка, злая, как хорь, металась по комнате в тоске.