|
И действительно: свадьба Джека с Анной – новый член семьи, затем рождение Лили – новые тревоги и заботы, появление Элли и её няни Филиппы, за которой тоже нужен был глаз да глаз, – всё молча проходила Бетти, с выдержкой. Да такой, что каждый подсознательно знал: можно было полностью на неё положиться. Слетела гардина – зовите Бетти, нагрянули гости – Бетти «из ничего» светский приём организует, слеза лишняя пробежалась по чьему либо лицу – вот и платок Бетти вовремя подоспел. Всё как то всегда «к месту» от неё было: и слово (когда нужно – жёсткое, а когда приятное); и движения – чёткие до боли, однозначные, точные; и шаг, и слог, и голос (подходивший для общения с повидавшим видом военным – Джеком), тут же могущий засмеяться и поддержать беседу.
Ведь даже Филиппа, побаивавшаяся Анну, при исполнительной Бетти лишь условно держала субординацию, да и ценила её более долгий стаж работы в этой семье и то, что она повидала до её прихода. Уважала она «стальную» Бетти как человека и жалела внутренне. Думала: тяжко ей без деток своих – вот она из металла и сделалась; или не будь она твёрже камня – не задержалась бы здесь, а может, сломалась бы тростинкою. В общем, если брать выражение самой же Филиппы и назвать Элли Птичкой, то окружена она была крикливым трудолюбивым павлином и статной цаплей с ежовыми рукавицами. Кстати, няня сидела слаженно. Она стала на время музыки будто целостной и умиротворённой. Но долго в ней это, естественно, не продлилось. Похоже, ей захотелось поделиться эмоциями, которые, всегда будучи слишком объёмными и цветными, легко переливались через край. Она повернулась к Мари и «умеренно тихо» пересказывала всё, что слышала в самые красноречивые моменты нотных сплетений, а кончила тем, что рассказала ей о своём детстве и захвалила всю девушку с ног до головы. Мари же «улетела в облака» ещё в начале рассказа. Вообще, она и теперь казалась сухой губкой из недоласканности и одиночества, и сколько бы Филиппа ни лила в неё влаги – всё равно не хватило бы. Мелодия сменялась мелодией, вечер перетекал в разряд поздних. Но вот вторая из трёх частей посиделок началась. Анна сама отправилась в библиотеку за разнородными, как и её настроение, стихами. Наверно, она не приказала это сделать няне, поскольку к тому времени обычно вживалась в прошлую роль хозяйки раута и показывала гостям себя как обходительную и с хорошим тоном. Далее творческий поток полился поэтическими нотками. По логике, понятной только ей самой, Анна давала одни стихи читать Бетти, реже – Филиппе и Элли (Мари она не трогала), а напоследок вставала сама в центре освещения и декламировала объективно более изысканные вещи, будто показывая, что вкус у неё лучше. Никто не мешал ей так думать. Бетти слегка подыгрывала ей лицом, а для Филиппы стихи считались чем то из мира высшего: если она хоть в четырёх строках улавливала рифмы вместе со смыслом, то полагала, что приобщилась, пусть и на миг, к людям светским, как говорила хозяйка. По интонации Анны стало понятно: она дочитала всё, что задумала. Тут Мари нарушила свою мало изменившуюся за вечер позу и вышла вперёд. – Я готова, – неожиданно звучно произнесла она, ни к кому не обращаясь. – Хорошо, – ответила Анна и подошла со свечой к круглому столу и четырём стульям, до того скрытым в темноте. – Элли, дорогая, отвези сестру в комнату и уложи её спать, а потом и сама ложись. Птичка наизусть уже выучила одну и ту же фразу мамы и покатила Лили из гостиной. Третью часть таких вечеров они никогда не видели, но сегодня у Элли были другие планы. Только выйдя в коридор, она резко ускорила шаг и управилась с сестрой уже за минуту. Пожелала ей спокойной ночи – и вот уже была снова у двери гостиной, с таинственным действом за ней. Там уже слышался скрип старых стульев – все усаживались под бурчание кухарки. |
