Шофер же все время, пока я отсутствовал, видимо, усиленно размышлял над тем, как отыскать улицу Латина, и поэтому без труда нашел квартал, где она находится. Мы обогнули телевизионную вышку и минуты через две остановились перед домом Аввакума.

Часовая стрелка приближалась к девяти. Когда я расплачивался с шофером, почувствовал, что кто-то наблюдает за мной. И этот взгляд ощущался каждой клеточкой тела. Но я крепко стиснул зубы и не поднял головы. Штучки Аввакума были мне знакомы.

Машина отъехала, а я толкнул калитку и вошел во двор. От дома меня отделяло шагов десять по узкой дорожке, вымощенной каменными плитами. Но не успел я ступить и шагу, как с веранды меня окликнул знакомый голос:

— А чемодан кому оставляешь?

Я чуть не споткнулся, но решил держать марку до конца.

— Боялся, что не застану тебя дома, поэтому и оставил вещи у калитки. — Школа Аввакума не прошла для меня бесследно.

— Вот как? Если не был уверен, что я дома, зачем машину отпустил?

Крыть было нечем, и я молча утонул в его железных объятиях.

Вскоре я уже сидел в огромном кожаном кресле у камина, а он примостился на низенькой табуретке. Для начала перекинулись банальными фразами о моей работе, о наших близких знакомых, о погоде в Триградском крае. На это ушло не больше пяти минут. Клянусь, но за это время он взглянул на меня всего лишь раз — когда я доставал сигареты. Все его внимание было поглощено трубкой. Это-то и дало мне возможность присмотреться к Аввакуму, не опасаясь встречи с его ужасным взглядом. Я говорю «ужасным» не ради эффекта и не потому, что он действительно ужасен. Нет, у Аввакума огромные серо-голубые глаза — красивые, спокойные, вдумчивые. Но честолюбивым людям, а я именно такой, вынести их взгляд нелегко. Стоит ему глянуть на вас, и вы начинаете чувствовать себя, как первокурсник перед профессором. Эти глаза пронзают, проникают глубоко в мозг, высвечивают самые потаенные мысли. Поэтому, они и кажутся мне ужасными.

Его лицо могло принадлежать художнику, пережившему свою славу, артисту, давно покинувшему сцену, стареющему холостяку с множеством романтических историй в прошлом. Морщины, бороздящие лоб и щеки, стали еще глубже и длиннее, подбородок заострился, скулы выпирали сильнее. На висках прибавилось седины, а кадык сделался заметнее, Эта худоба придавала его лицу подчеркнуто городской, я бы даже сказал, утонченный вид. Глядя на него, можно было подумать, что ни в его жилах, ни в жилах его дедов и прадедов нет ни капли крестьянской крови. Но вот руки. С сильно развитыми кистями, длинными пальцами и грубо очерченными сухожилиями, они были наделены первобытной силой и врожденной ловкостью: его предки были строителями — каменотесами из тревненских или копривштицких краев.

Когда словесная разминка закончилась, Аввакум неожиданно спросил меня, почему я остановился в гостинице, а не приехал прямо к нему — ведь мне известно, что у него удобная квартира, в которой я всегда чувствовал бы себя, как дома.

— А, может, я и приехал с вокзала прямо к тебе! — возразил я, кивнув на чемодан.

Он улыбнулся. В глазах заискрились знакомые огоньки — охотник почуял дичь. Игра в разгадывание была его капризом, чем-то вроде «учебных этюдов» и доставляла ему удовольствие, потому что каждая наша встреча начиналась с нее.

— Может быть, я и приехал прямо к тебе, — повторил я, делая первый ход.

Огоньки неожиданно потухли, и Аввакум зевнул:

— На сей раз задача слишком проста, но уж если ты так упорствуешь, то я не поленюсь решить ее.