Игра воображения, несомненно; но, когда я обернулся к Изиде и мы двинулись к двери, она в волнении прикусила губу.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего, — ответила она. — Какой неприятный человек сидел там у камина!

В скором времени мы познакомились с ним, а также с черным котом (последний, как выяснилось, принадлежал Лену Хассету). Гость оказался Сержем Скобелевым, русским пианистом, чья слава ширилась день ото дня. Его любопытные маленькие глазки с вожделением уставились на Изиду; девушку так и передернуло от отвращения.

Веселье все разгоралось, пели песни, начались и танцы; выбрав правильный момент, когда следовало уступить просьбам Хассета, Скобелев согласился сыграть.

— Кстати, — заметила дама-журналистка, сидевшая на полу рядом со мной, — Скобелев сочинил немало вещей, но ни одна из них не была опубликована.

— Ах! — раздался хриплый шепот. Я оглянулся через плечо и увидел, что за нами, в тени, прячется Морис Клау. — Сколь странно! Он отказывается публиковать свои сочинения?

— Решительно! — потрясенно сообщила дама. — Он считает, что никто другой не сможет их исполнить.

— В самом деле? — прохрипел Морис Клау. — Быть может, он прав. Сейчас мы сами услышим и рассудим.

Он смолк. Музыкант, сев за пианино, заговорил:

— Леди и джентльмены, — произнес он на ломаном английском. — Вам известно, что друг всех нас, добрый старый Хассет, снимает эту мастерскую, потому что в ней обитает призрак. В ней сделано преступление, о да, и я сыграю вам прелюдию, которую недавно сочинил. В своем сочинении, что подходит к случаю, я пытаюсь выразить музыкой жажду кровопролития.

Последовало смущенное молчание; он помедлил и заговорил снова:

— Некоторые из вас знают, что все мои композиции являются эмоциями, попытками изобразить впечатления с помощью аккордов. Некоторые впечатления недоступны, изобразить их невозможно — ибо атмосфера, атмосфера, это главное! Теперь я изображу вам историю этой студии.

Произнеся свою речь, он начал играть; раньше мне не доводилось его слышать, и с первых же нот я понял, что своим инструментом музыкант владел мастерски. И в самом деле гений, подумалось мне. И тема, и ее обработка были необычайны, гротескны. В его манере игры было нечто, что не поддавалось объяснению; он обладал поразительной, сверхъестественной силой.

Но вот прелюдия закончилась, и наступила тишина, которая была красноречивей любых аплодисментов.

Она длилась лишь мгновение, конечно. Раздались восторженные восклицания. Но для меня это мгновение тишины оказалось достаточно долгим, чтобы услышать за спиной шорох — Морис Клау извлек свой пузырек. Когда аплодисменты и возгласы стихли, прямо над ухом у меня раздался его голос:

— Эта прелюдия дурной имеет запах. Скоро, дитя мое, Изида, отправимся в путь. Поздно становится. Быть может, мистер Хассет позволит мне телефонировать шоферу, так как отпустил я его? Можно ли? Прекрасно. Сколь чудесна сия прелюдия.

Скобелев оказывал Изиде Клау все более смелые знаки внимания. Затем отец что-то шепнул ей, и я с удивлением заметил, что она перестала избегать русского пианиста и даже снизошла до улыбки. Когда прибыл автомобиль, Клау предложил отвезти Скобелева в отель, и тот, как я и ожидал, принял это предложение.

Откровенно признаюсь, что музыкант мне не нравился. Он не понравился мне с первого же взгляда, и более близкое знакомство ничуть не изменило мое первое впечатление. Изиде, сомнений быть не могло, он также был противен.