Изображение на экране дернулось несколько раз вверх и вниз. Судя по тому, что делали впереди стоящие существа, проводник, так же, как и они, сначала присел на четвереньки, потом уткнулся рожей в пол и несколько раз отжался на руках. Ритуал был простенький, но весьма показательный, что-то вроде дружеского приветствия каких-нибудь древних троглодитов из каменного века. Откланявшись, пестренькие зубастики садились на задницу и ловко скользили на своих плоских хвостах вниз, притормаживая руками.

Учитывая то, что скользить им приходилось по плотному камню, а скорость была вполне приличной, оставалось только пожалеть их костлявые задницы, потому, как нагревались они преизрядно, а никаких следов смазки на лотке не было и в помине. Видимо, лоток был не таким уж и гладким, так как изображение на экране тряслось, как скаженное. Нэксу то ли стало жаль своего малютку-шпиончика, то ли он не надеялся на его прочность, но он отцепил его от храмовника и кроха проделала остальной путь в самостоятельном, плавном полете.

Самое интересное находилось в самом низу. То, ради чего храмовники отбивали поклоны. Над громадной ареной, посыпанной тускло-сизым песком или каким-то прахом, висел в воздухе гигантский бирюзово-голубой, с коричневыми и зелеными прожилками, неопрятного вида шар с дряблой, слизистой поверхностью. От шара спускались вниз до самой поверхности омерзительные, длинные, извивающиеся хоботы почти двухметрового диаметра, из которых медленно струились клубы кроваво-алого газа или газопылевой взвеси.

Спустившись на заднице вниз, храмовники на четвереньках подбирались к шару поближе и поднимали вверх свои оскаленные головы, издавая громкие, хриплые и повизгивающие звуки. Шар находил своими хоботами зубастые головы и всасывал бедолаг в себя, чуть ли не на половину. Судя по тому, как конвульсивно они дергались, это доставляло им толи нестерпимые муки, толи непередаваемое блаженство. Длилось это не долго, у кого несколько секунд, а у кого семь-восемь минут, после чего хобот голубого шара выплевывал своего поклонника, всего испачканного белесой слизью и немедленно подбирал следующего. Папаша Рендлю негромко чертыхнулся и отреагировал на увиденное:

– Великий Митра! И это паскудное, голубое непотребство, эта дурацкая, разросшаяся и готовая лопнуть от блевотины медуза задала столько хлопот целой планете? С каким же удовольствием я ее спалю.

– Да, уж, тут ничего не скажешь. С таким противником мне еще не доводилось сражаться. Ох и отвяжусь же я, друзья мои, когда придет время выжечь эту нечисть с поверхности Бидрупа! – Добавил внезапно посерьезневший валгийский сенсетив-коммандос и присовокупил – Послушайте, ребята, по моему эти колючие твари расцветкой превосходят нашу валгийскую братву? Вам не кажется, что я должен теперь рассматривать это, как оскорбление, нанесенное Валгии?

Остальные наблюдали за изображением молча. Храмовник, подвергнутый неизвестной по назначению процедуре, на четвереньках отползал назад к краю арены, поднимался на ноги и, весь облепленный слизью, с дьявольской прытью несся вверх по ступенькам. Некоторые храмовники, поднявшись на нужный им уровень, переходили на террасу и вставали в ряды себе подобных, другие жарили без остановки на самый верх и, видимо, возвращались затем на поверхность.

Были и такие, которые удалялись из пещеры через штольни меньшего диаметра, выходящие прямо на террасы, чуть ли не на каждом уровне. Последнее, что удалось рассмотреть Веридору Мерку и его друзьям из всего этого несусветного безобразия причинившего столько бед Бидрупу, была перекошенная рожа одного из храмовников.