- Горят?

- Совсем горячо...

- Три, три сильнее, отойдут... Должны отойти...

- Отойдут, - в лихорадочно блестящих выпуклых глазах грузина мельтешила искательность, - совсем мала осталась.

- Не сможешь идти - собаки вытянут.

- Сам пойду, вот увидишь.

- Уже рядом. В один переход проскочим.

Из своего угла подал голос каюр:

- Три упряжка не берет.

- Я пойду на лыжах, - недобро усмехнулся Михей, - двоих они возьмут.

- Два тоже не берет. - Уголек глаза чукчи зло вспыхнул в его сторону. Вспыхнул и тут же погас. - Шибко тяжелый наст.

- Тогда...

Михей осекся на полуслове: снежинки в кольце дымового отверстия уже не порхали, опадая вниз, а кружились еле заметной каруселью. У него захватило дух: началось! Он отдернул полог и сразу же почувствовал на лице зябкое дыхание сквозной тундры: ночь заполнялась нордом.

- Засупонивайся, - коротко бросил Михей напарнику, - кажется, зафартило. И чукче: - Значит, говоришь, не возьмет троих? И двоих тоже не возьмет? - В ответ на вопрошающий взгляд Михея тот лишь отрицательно покачал головой. Тогда иди впрягай...

Чукча, не спуская с него злобных глаз, подался к выходу.

- Шибко тяжелый наст... Заструги шибко много. - Двигаясь к выходу, он выталкивал собак в ночь. - Тагам, тагам, тагам!

Прежде чем выбраться из чума следом за проводником, Михей поторопил друга:

- По-быстрому, Боря, по-быстрому! Каждая минута в зачет!

После света, хотя и слабого, темь показалась особенно густой и неуютной. Легкий, но заметно крепчавший хиус* при каждом вдохе обжигал гортань. Где-то, прямо под рукой, тихонько повизгивали собаки. Михей выпростал из рукава малицы прикрепленный к ней электрофонарь, включил. Слабый лучик пробил темноту едва ли на расстояние вытянутой руки. В его тусклом свете сгорбленная над упряжкой фигура каюра выглядела бесформенной и неподвижной.

* Хиус - морозное поветрие (диалект.).

- Скоро?

- Ждай мал-мал... Шибко холодно...

- По-быстрому, по-быстрому... Не копайся...

- Сичас... сичас...

Наконец тот выпрямился:

- Можна трогай, начальник.

Теперь чукча стоял лицом к лицу с Михеем, не отворачиваясь от направленного прямо ему в глаза света, и в острых зрачках его не теплилось ничего, кроме ненависти, - жгучей и пронзительной.

- Лезь обратно, - Михей легонько подтолкнул чукчу к чуму. - Живей!..

В черной щетине Бондо плутали слезы.

- Проклятье! - Морщась от боли, он натягивал на ногу полураспоротый уже унт. - Момад-загло!* Не лезет, черт!

* Ругательство (груз.).

- Давай помогу.

- Не надо, я сам...

- Смотри...

- Как будто все. - Бондо попытался встать, но едва ступни его коснулись пола, он коротко

вскрикнул и, неловко подвернув под себя локоть, боком завалился навзничь. - Шени деда...

На лбу грузина выступила испарина. Михей и раньше не заблуждался насчет шансов друга пойти своим ходом, но только сейчас с предельной ясностью осознал всю незавидность положения: если собаки лягут, ему придется выволакивать грузина на себе.

- Троих собаки не потянут. И двоих тоже. - Михей в упор глядел на чукчу. Так, что ли? - Тот не отводил глаз, в которых не стыла долгая и обжигающая неприязнь. - Тогда, - ладонь Михея обхватила двустволку, - собаки потянут одного. Я пойду на лыжах. - Он взвел курок. - Дойдем с Божьей помощью. Отвернись...

Но каюр не шелохнулся. Казалось, в нем окаменело все, кроме неистребимой ненависти во взгляде. И Михей, словно задавшись целью не столько избавиться от ставшего ненужным проводника, сколько укротить, распять ее, эту самую его ненависть, выстрелил ему в переносицу. И, уже не сдерживая себя, повторил выстрел. Молча задул спиртовку и только после этого, подхватывая напарника под мышки, сказал:

- Не скрипи, скоро отлежишься: горы позади.