- Без людей не проживешь, а они - люди.

- Зверей хуже - отца не признают.

- Признают, коли захочешь.

- Научи, Кланя.

- Терпи.

- Сколько же и терпеть-то! С люльки вроде только и делаю, что терплю.

- Малость еще надобно, Михей Савельич, положись и смири сердце.

- Верю, только тебе и верю, Кланя.

- Горький ты мой, я-то ведь не Свята Матерь, тоже терплю.

- Спасибо, Кланя. И шел я к тебе, потому как знал: не оттолкнешь примешь.

- Еще бы я тебя не приняла... Иди спи.

Михей ушел к себе, а Клавдия долго еще не могла взяться за спицы, все думала о том, почему именно на ее долю выпало распутывать хитроумный узел, каким завязала жизнь судьбу ее семьи.

И тут до слуха ее дотянулся тихий шорох берегового песка. Спадая и вновь накатываясь, песок тихо, но неотступно напоминал о грозной работе моря, и она не устояла перед тревогой, которая вдруг властным холодом вошла к ней в сердце, поднялась и бросилась к двери Михеевой:

- Открой, Михеюшка-а!

XVII

Темное пятно на пороге росло, разрасталось, постепенно обретая черты и облик Семена:

- Здравствуйте, папаня.

Резкое пробуждение мгновенно подняло Михея с постели, и гулкая, давно уже не ведомая ему радость перехватила дыхание:

- Здравствуй, сынок... Сема... Узнал?

- Уезжаю я... Вот мама мне и сказала... Мне только и сказала.

- Спасибо, Сема, хоть ты не брезгуешь.

- Что вы, папаня! - Податливое чувству, с глубоко запавшими глазами лицо сына осветила мимолетная, но оттого еще более проникающая стыдливость. - Как можно? Зачем вы такое думаете?

- Так я же слышу, сынок, все слышу! С утра до вечера душу грызут. А за что, за что, скажи ты, Божий человек?

- Трудно в неверии зло забыть.

- Ты забыл!

- Не забыл, папаня, а не помню.

- А они помнят? Почему? Разве не зло - зло помнить? Да и кто ж его знает, где оно, зло, а где добро, Сема?

- Зло, папаня, - острые скулы его пошли пятнами, - всегда возвращается к тому, кто его содеял, или к роду, племени его. В любом колене, но возвращается. В этот раз оно вернулось к вам же. Это - закон.

- Чей? Кем писан?

Семен опустил взгляд долу, сказал тихо, но внятно:

- Божий. Богом.

- Все на злобе стоит, - ожесточение цепко схватило и понесло Михея, - все на злобе замешено. Без нее расслабится человек, разомлеет, стечет в землю... Богом, говоришь! А ты влезь в мою шкуру, по-другому взвоешь. Что я, сам себе жизнь выбирал? Тогда за что я свои муки принял? Ты мне сказки, Божий ты человек, за что?

- Нам дана жизнь, папаня, а распорядиться ею мы сами вольны и по совести. Для себя жить еще не заслуга перед Господом.

- А я и для вас доли искал!

- Но ведь не нашли, а последнюю отняли. И совесть вас гложет, вот вы и злобитесь. И чем больше терзаться будете, тем тяжелее будет. Это все ваше к вам возвращается.

И тон, каким это было сказано, окончательно стер между ними подобие родства. И, будто фортку в зимнюю ночь открыли, потянуло в душу Михея долгим сквознячком: младший тоже выходил против него. И тогда трясущимися от обиды губами сложил он:

- Так что мне, руки на себя наложить, что ли?

Не отвечая, Семен смотрел на отца, и в отрешенном взгляде его беспощадно увиделась Михею собственная участь. И он не выдержал, вскочил и метнулся в сторону сына.

- Выродок! Ползи с глаз моих! - Михей задыхался. - Мало таких, вроде тебя, я на веку своем передавил? Гнида церковная! - И то, что тот не вздрогнул, не шевельнулся, продолжая молча и спокойно стоять на пороге, только подхлестнуло вздыбившуюся в нем врость. - Не будет вам этого! Не дождетесь. Десять раз по столько еще пройду, а жить буду. Ишь что удумал, душа толоконная! Ползи, или не отвечаю я за себя!

Прежде чем повернуться к выходу, Семен мелко перекрестил отца, тихо сказав:

- Зря вы, папаня.