— Да.

Дочка ввязывается:

— Эти теплые туфли, что у него обуты, это я их вяжу, потому что ноги у него всегда зябнут… Правду говорю?

— Да.

Сын подходит на шаг ближе:

— Покажи-ка жандармам свое курево!

Старик послушно роется под тюфяком. Вытаскивает оттуда почерневшую трубку и — в картузе из газетной бумаги — табак.

«Тонкинец» торжествует:

— Ни в чем ему не отказываем. Прощаем ему все причуды… Правду говорю, отец?

— Да.

Бригадир в недоумении, он ворчит:

— Все-таки не очень-то это правильно, что ни говорите!

Он нагибается и кладет старику руку на плечо:

— Послушайте, дядя Пакё, в последний раз: скажите мне всю правду. Мы не хотим вам зла. Отчего вы тут? Оттого ли, что вам это по душе? Или же оттого, что вас лишили свободы?

Старик, не говоря ни слова, встряхивает плечом.

Дочка принимается орать:

— Кого это касается? Хозяин он у себя, да или нет?

— Заткнись! — говорит брат.

Дядюшка Пакё бросает на дочь злобный взгляд. Но повторяет за ней, словно эхо:

— Хозяин я у себя, да или нет?

Молчание.

Бригадир выпрямляется, качает головой, глядит вопросительно на своих людей, на мэра, на полевого сторожа, на почтальона и отступает наконец к дверям:

— Мне наплевать в конце концов. Я пришел, чтобы вызволить вас отсюда. Но если вам угодно подыхать в этой навозной яме, это ваше дело! До свиданья!

На дворе десяток любопытных — более смелые столпились на солнце перед отворенной дверью.

Девушка видит их и еще пуще распаляется гневом:

— Как не стыдно напускать на нас столько народу!

Она задирает ногу и замахивается деревянным своим башмаком, точно намереваясь избить бригадира. Но рука брата хватает ее; она роняет башмак с бешеным криком.

За забором начинают потешаться; драма завершается фарсом.

— Ну-ну, — бубнит бригадир, — не толпиться! Расходитесь!

Он оборачивается к мосье Арнальдону и заявляет очень громким голосом:

— Вы видели, как обстоит дело, господин мэр. Мне нечего больше говорить. Я подам рапорт.

В сопровождении двух жандармов он с достоинством выходит из усадьбы и проходит сквозь толпу, будто не слыша за своей спиной враждебных шуток и свистков.

— Поганое ремесло… — шепчет Жуаньо, нанося Кюфену стенобитный удар локтем в бок. — Скажу я тебе, капитан: лучше бы я согласился быть шутом гороховым — полевым сторожем вроде тебя, только не шпиком!

XXII. Мосье де Навьер

Любопытное зрелище представляет на краю залитой солнцем дороги этот длинный, сгорбленный, одетый чучелом старик, только что выплывший из потемок своего сада. Мосье де Навьер — конечно, единственный из всех обитателей Моперу, которого никак не заботят ни Пакё, ни жандармы. Ему предстоят сегодня совсем иные дела.

Еще издали завидев почтальона, он, как малый ребенок, машет слабой рукой.

— Здравствуй, Поль. Прости меня… — Мосье де Навьер всем местным жителям говорит «ты» и знает их только по имени. — Собираюсь вручить тебе одно письмо… Да… Когда ты на обратном пути будешь идти мимо… Надо оплатить одно письмо…

— Это можно, — говорит Жуаньо.

Старик, успокоенный, снова исчезает в зеленой тени.

Он живет в самом ветхом из всех деревенских домов. Расположенное ниже уровня дороги на том болотистом гектаре, который именуется Иль, это строение, разоренное, как его хозяин, и погребенное с ним вместе под плющом в гуще девственного леса, напоминает надгробную часовню на упраздненном кладбище.