— Клавикорды сломались, — предположила Суховская.

— А я ведь тоже рожь от пшеницы не отличу, — огорчился Тоннер.

— Илья Андреевич, я вам покажу. Все, что захотите, покажу. — Суховская не на шутку разозлилась. Нечего этой Растоцкой на всех подряд сети расставлять! Доктор — ее добыча, неужели не ясно?

— Лет десять назад Наталья Саввишна преставилась. Думали, что и Горлыбин за ней последует: стар, к жизни не приспособлен. А он после похорон начал оркестр создавать. Инструментов из Италии навыписывал, учителей из Петербурга — и начал своих крестьян кого на скрипке, кого на флейте, кого на чем учить.

— Детки этого придурка — они давно взрослые, — увидав такое, хотели опеку оформить, но он их выгнал. — Суховская не уступала Растоцкой, и Тоннеру приходилось то и дело поворачивать голову туда-сюда.

Вера Алексеевна успела отведать вкуснейшую налимью уху, но, воспользовавшись паузой в речи Ольги Митрофановны, затараторила вновь:

— Все думали, что чудак разорится. Деньги все в забаву вбухал, скоро по миру пойдет. Но, представьте, на такой вот ерунде он зарабатывать стал. У кого свадьба, где похороны, кто бал дает — везде музыка нужна. В другие уезды стали приглашать, потом — в Смоленск, теперь уже и в другие губернии ездит.

— А летом прямо на полях репетируют. — Суховская в перерыве тоже похлебала ухи, один Тоннер смотрел на остывающий суп, не мечтая его попробовать. — И музыку, паразит, слушает, и за крестьянами приглядывает, чтоб не лодырничали!

— Разумно! — только и успел вставить Тоннер.

— Так что выяснилось? Где оркестр играет — урожай больше!

— Это ты, Оленька, привираешь, — махнула рукой Растоцкая.

— Святой истинный крест, — побожилась Суховская. — У меня сто пудов с десятины, а у него — под оркестр — двести.

Вера Алексеевна задумалась, а потом, повернувшись к мужу, шепнула:

— В следующем году Петьку с балалайкой выпустим, а его Прасковья пусть на поле пляшет. С танцами, может, все триста соберем.

Внезапно Горлыбин открыл глаза, и музыка сразу прекратилась. Поднялся председатель местного дворянства Осип Петрович Мухин. Подчеркивая важность момента, солидно прокашлялся. Тучин с Угаровым заключили пари: произнесет ли он очередную здравицу императору или поздравит-таки молодых? Тишину нарушали лишь мухи, летавшие по залу.

— Дамы и господа!

Замерли даже лакеи. Терлецкий покрылся липким потом: тост за государя неминуемо вызовет смех. Федор Максимович и сам не удержится! Но смеяться над монархом — преступление! Что же делать?

— Дамы и господа, — повторил предводитель. Речь свою он записал на бумажку, но жужжащая муха отвлекала от написанного.

— Дамы и господа! Здоровье…

Лакей Гришка пришел на помощь, прихлопнув злокозненную муху прямо над ухом оратора, чем сбил его с мысли в очередной раз. Даже музыканты высунулись с хоров, так им было интересно.

— Здоровье… молодым! — И Мухин шумно выдохнул.

От радости все зааплодировали, а пригубившим шампанского князю с княгиней закричали: «Горько!»

Михаил Ильич Рухнов, записанный Денисом в замухрышки, страдал. Он так надеялся на соседство с Настей за праздничным столом, столько сил приложил, чтобы сесть с ней рядом! Сел — и оцепенение на него напало! Слова сказать не может! Какой черт принес сюда этого болтливого Шулявского? И двух щеголей напротив! На них тоже Настя поглядывает! Ой, и даже на молокососа Митеньку! Никого не пропустит! Рухнов с завистью посмотрел на Тучина.