Она уже повернулась, чтобы уйти в пристройку, но тут я почти взмолился:

 — Одну минуту! Нельзя ли мне поговорить с вашей матушкой?

 Девочка остановилась и как-то странно посмотрела на меня. Потом сказала резко:

 — Она померла.

 И снова хотела было уйти, но, должно быть, увидела по моему лицу, что я огорчен и растерян, и приостановилась.

 — Но, как я понял, — заторопился я, — твой отец… то есть мистер Джонсон, — прибавил я неуверенно, — сказал, что мне надо обратиться к его… (мне почему-то не хотелось повторять совет Джонсона слово в слово)… к его жене.

 — Уж не знаю, чего он с вами шутки шутил, — отрезала она. — Мама второй год как померла.

 — Но разве тут у вас нет ни одной взрослой женщины?

 — Нету.

 — Кто же заботится о тебе и обо всех детях?

 — Я.

 — Ты — и еще твой отец, так?

 — Отец и двух дней кряду дома не бывает, да и то только ночует.

 — И весь дом остается на тебя?

 — Да, и счет лесу тоже.

 — Счет лесу?

 — Ну да, по скату спускают бревна, а я их измеряю и веду счет.

 Тут я вспомнил, что по дороге сюда миновал скат — место, где по косогору скатывались в долину бревна; очевидно, Джонсон занимался тем, что валил деревья и поставлял на лесопилку.

 — Но ты еще мала для такой работы, — сказал я.

 — Мне уже шестнадцатый пошел, — серьезно ответила девочка.

 По правде говоря, определить ее возраст было нелегко. Лицо потемнело от загара, черты не по годам резкие и суровые. Но присмотревшись, я с удивлением заметил, что глаза ее, не слишком большие, почти неразличимы в тени необыкновенных ресниц, каких я никогда прежде не видывал. На редкость черные, на редкость густые — до того, что даже спутывались, — они не просто окаймляли веки, но торчали мохнатой щетинкой, из-за которой только и виднелись блестящие черные зрачки, яркие, словно какие-то поросшие пушком горные ягоды. Странное, даже чуть жутковатое сравнение — его подсказали мне обступившие нас леса, с которыми причудливо сливался облик и взгляд этой девочки. И я шутливо продолжал:

 — Не так уж это много… но скажи, может быть, твой отец называет тебя иногда старухой?

 Она кивнула.

 — Вы, стало быть, приняли меня за маму?

 И улыбнулась. У меня полегчало на душе, когда я увидел, как ее не по годам усталое и трогательно серьезное лицо смягчилось, хотя глаза при этом совсем скрылись в густой чаще ресниц, и я продолжал весело:

 — Что ж, ты так заботишься о доме и семействе, что тебя и вправду можно считать старушкой.

 — Стало быть, вы не говорили, чтоб Билли помер и лег в могилу к маме? Ему только померещилось? — спросила она еще чуточку подозрительно, хотя губы ее уже вздрагивали, готовые к улыбке.

 Нет, ничего такого я не говорил, но, конечно, мои слова могли преломиться в воображении малыша и обрести столь зловещий смысл.

 Девочка, видно, смягчилась, выслушав мои объяснения, и снова повернулась, чтобы уйти.

 — Спокойной ночи, мисс, — сказал я. — Понимаешь, твой отец не сказал мне, как тебя зовут.

 — Кэролайн.

 — Спокойной ночи, Кэролайн.

 Я протянул ей руку.

 Сквозь спутанные ресницы Кэролайн посмотрела на протянутую руку, потом мне в лицо. Быстрым движением, но не сердито оттолкнула мою руку.