| Поскольку с годами моложе не становишься и организм стареет, в последнее время мне все чаще приходится навещать туалет Художественно-исторического музея, сказал Регер, но порядки там остаются прежними, поэтому каждый такой визит неприятен и сильно действует мне на нервы, ибо уборная в музее ниже всякой критики. Однажды я позволил себе пошутить, то есть упомянуть в моей заметке для Таймс о том, что туалет Музыкального общества, нашего главного храма музыки, невыносимо плох и что по этой причине мне каждый раз приходится делать над собой усилие, чтобы пойти на концерт в Музыкальное общество; я заранее, еще дома начинаю раздумывать, идти ли мне вообще в Музыкальное общество, ибо я уже немолод и почки у меня старые, следовательно, не менее двух раз за вечер мне понадобится навестить туалет. Но я хожу в Музыкальное общество ради Моцарта и Бетховена, ради Берга и Шёнберга, ради Бартока и Веберна, поэтому я заставляю себя преодолевать свой страх перед тамошним туалетом. Какой же великолепной должна быть музыка на концертах Музыкального общества, чтобы я ходил туда, несмотря на то что не меньше двух раз за вечер я вынужден бывать в тамошнем туалете, сказал Регер. Искусство требует жертв, твержу я себе всякий раз, когда мне нужно в туалет, и иду туда, сказал Регер. С закрытыми глазами и по возможности с одновременно зажатым носом я справляю малую нужду, и все это тоже особое искусство, которым я овладел в совершенстве. Венские туалеты не только самые грязные во всем мире, за исключением, возможно, лишь развивающихся стран, здесь еще обычно все оказывается сломанным, вода либо не течет из крана, либо не уходит в сток, месяцами не работает ни кран, ни сток, и никому нет до этого дела, сказал Регер. Вероятно, безобразное состояние венских туалетов удастся поправить лишь тогда, когда правительство или муниципальные власти издадут строжайший закон или указ об общественных уборных с целью обязать всех владельцев отелей, ресторанов и кафе привести туалеты в надлежащий порядок. Ведь если владельцы отелей, ресторанов и кафе ничего не предпримут, а правительство и муниципальные власти не заставят их действовать, то это свинство будет длиться вечно. Вена — город музыки, написал я однажды в моей заметке для Таймс, но одновременно это средоточие отвратительнейших уборных. Таким образом, в Лондоне о нашем позоре известно, зато не известно в Вене, ибо венцы не читают Таймс, они довольствуются примитивными, бульварными газетенками, которые издаются будто только для еще большего обалванивания жителей, впрочем, подобные газеты вполне соответствуют духовному и нравственному состоянию венской публики, сказал Регер. Тем временем русская группа ушла, но скамья в зале Бордоне по-прежнему пустовала. Я успел заметить, что на голове у Регера, вставшего и вышедшего из зала после того, как Иррзиглер что-то шепнул ему на ухо, все еще оставалась чернаяшляпа, Регер до сих пор так и не снял ее. До половины двенадцатого было всего две минуты. Русская группа переместилась в зал Веронезе, теперь переводчица-украинка вещала экскурсантам о Веронезе, впрочем, почти то же самое говорилось прежде о Бордоне и Тинторетто, это были те же глупости, те же интонации, тот же противный голос; дело не только в том, что голоса русских женщин обычно действуют мне на нервы, а в особой пронзительности некоторых из них, от которой у меня начинается в ушах нестерпимая боль. Мой тонкий слух не выносит высоких и пронзительных женских голосов. Не знаю, почему Иррзиглер так долго не появлялся снова, ведь инструкция обязывает его через короткие промежутки времени контролировать зал Бордоне; странно, что он вышел из зала Бордоне вместе с Регером и до сих пор не вернулся. Моя встреча с Регером была назначена здесь, в зале Бордоне, ровно на половину двенадцатого, а Регер — самый пунктуальный и верный своему слову человек из всех, кого я знаю, поэтому я не сомневался, что Регер вернется в зал Бордоне точно к половине двенадцатого; едва я успел это подумать, как Регер появился в зале Бордоне, однако прежде, чем сесть на скамью, он оглянулся по сторонам; предвидя это, я при его появлении в зале Бордоне тут же шагнул назад, в зал Себастьяно, и притаился в углу, куда прежде меня затолкала русская группа и откуда я мог продолжить наблюдение за вернувшимся Регером, за недоверчивым Регером, подумал я, который всюду озирается по сторонам, чтобы убедиться в собственной безопасности, ведь он всю жизнь страдал чем-то вроде мании преследования, что служило ему скорее добрую службу, чем доставляло неприятности ему или окружающим. |
