| Но мы зашли бы слишком далеко, если бы все на свете подвергали столь убийственно суровой критике. Сервильность и пошлость — это основополагающие качества так называемого цивилизованного человека, превратившегося в пародию на самого себя за века и тысячелетия своего окультуривания. Люди пошлы, сказал он, тут нет сомнений. Таково же высокое, даже самое высокое искусство. По словам Регера, когда он вернулся в Вену из Лондона где в большей мере чувствовал себя дома, нежели в самой Вене, то он пережил настоящий шок. Тем не менее я ни за что не остался бы в Лондоне, слишком уж у меня здоровье слабое, я всегда находился на грани серьезной болезни, смертельного недуга, сказал Регер. В Лондоне жил настоящей жизнью, которой мне не давала Вена, в Лондоне мое интеллектуальное самочувствие было превосходным, в Вене оно таким никогда не бывало, в Лондоне меня осеняли самые интересные идеи. Лондонский период был замечателен, сказал Регер. Лондон одарял меня разнообразными возможностями, каких никогда не дарила Вена. После смерти моих родителей мне захотелось вернуться в Вену, этот серый, раздавленный войной, бездуховный город, где первые послевоенные годы меня томил страх, сказал Регер. Я уже не знал, как жить дальше, и тут-то как раз познакомился с моей будущей женой. Она буквально спасла меня, хотя прежде я всегда опасался женщин и даже ненавидел их, как говорится, телом и душой, тем не менее именно жена спасла меня. А знаете, где я познакомился с моей женой? — спросил Регер. Разве я вам этого еще не рассказывал? — удивился он, я решил промолчать о том, что он уже много раз повторял мне свою историю, и он промолвил: я познакомился с моей женой в Художественно-историческом музее. Знаете, где именно? — спросил он, и я подумал: конечно, знаю, однако промолчал, а он сказал: вот здесь, в зале Бордоне, на этой самой скамье; он сказал это с таким выражением, будто действительно не помнил, что уже сотню раз рассказывал мне о том, как познакомился со своей женой на скамье в зале Бордоне, а я при каждом очередном рассказе делал вид, словно слышу все это впервые. День был пасмурным, начал он, я пребывал в отчаянии, меня тогда очень занимал Шопенгауэр, поскольку к Декарту я охладел, да и вообще потерял интерес к французским философам; я сидел здесь, на этой скамье, и размышлял об одной фразе Шопенгауэра, теперь уж я запамятовал, о какой именно, сказал он. Неожиданно рядом со мной уселась какая-то женщина, прошло какое-то время, но она продолжала сидеть и упрямо не желала двигаться с места. Я подал знак Иррзиглеру, однако тот поначалу не понял моего знака, а потом просто не сумел побудить мою соседку встать и уйти; она продолжала сидеть, уставившись на Седобородого старика, так прошло около часа. Неужели вам настолько нравится Седобородый старик? — спросил я женщину, однако не получил никакого ответа. Лишь спустя некоторое время моя соседка неожиданно и очаровательно промолвила: нет; такого нет я не слышал никогда в жизни, сказал Регер. Стало быть, Седобородый старик вам не нравится? — спросил я. Нет, не нравится, — прозвучало в ответ. Завязался разговор об искусстве, в частности о живописи, о Старых мастерах, который весьма затянулся, однако мне не хотелось прерывать его, впрочем, меня интересовало даже не столько его содержание, сколько то, как он велся. В конце концов после долгих колебаний я пригласил собеседницу отобедать вместе в Астории, она приняла приглашение, а через некоторое время мы поженились. К тому же выяснилось, что она весьма состоятельна, ей принадлежали несколько магазинов в центре, а также доходные дома на Зингерштрассе, на Шпигельгассе и даже один на Кольмаркт, сказал он. Не говоря уж о прочей недвижимости. Неожиданно моей женой стала интеллигентная, состоятельная космополитка, которая спасла меня и своим умом, и своим состоянием, она меня именно спасла, поскольку к тому времени, когда я познакомился с моей женой, я пребывал, как уже говорил раньше, в полнейшем отчаянии. Таким образом получается, что я обязан Художественно-историческому музею очень многим, сказал Регер с улыбкой, но дело, конечно, не в этом. |
