В поместье пахло невероятно вкусно: аромат свежей выпечки витал в воздухе и сводил живот от голода. Я успел позавтракать кашей, но она у нас была почти каждое утро, а вот выпечка — только по праздникам и только тогда, когда у нас были деньги. То есть редко.

Потянулось тоскливое ожидание, во время которого я в очередной раз напомнил себе, что стоит свыкаться и сживаться с Киттом, не разделяя «себя» и «его», а то так и до раздвоения личности недалеко.

С каждой минутой я чувствовал себя всё более заскучавшим, словно обо мне забыли. Если бы мог, я бы ушёл в медитацию: закрыл глаза и постарался ни о чём не думать, чтобы скоротать время. Вот только сосредоточиться здесь было едва ли не сложнее, чем на городском рынке, где царит громкий гвалт и всюду снуют люди, толкаясь плечами.

Но всё же я попробовал. Закрыл глаза, постарался очистить разум от мыслей… и спустя минуту меня выдернули из этого состояния. Мимо прошли слуги: парочка девчонок и несколько девушек куда старше меня. Одна из них усмехнулась, другая что-то прошептала ей на ухо, и обе закудахтали, глядя на меня. В их глазах я видел превосходство и снисходительность. Желания унизить я не заметил, но всё равно было неприятно.

И они были не единственными. Каждый слуга, проходящий мимо, стремился либо задеть меня ногой, либо показательно обойти как можно дальше, либо усмехнуться — да хоть как-то показать своё превосходство. Будто им кто-то приказал делать это. Хотя… я не удивлюсь, если брат действительно требует от своих слуг относиться ко мне как к какому-то животному, случайно оказавшемуся в здании. Правда, зачем ему нужно так самоутверждаться, я не знаю.

Ситуация слегка изменилась, когда из-за угла появилась маленькая девочка лет четырёх, одетая в яркое зелёное платье. Подойдя ко мне, она скрестила руки за спиной и спросила:

— А почему взрослые называют тебя отбросом? И кто такой отброс?

В её глазах стояло любопытство. Ребенок явно не имел в виду ничего плохого.

— Отбросами называют плохих людей. Так что беги к маме, солнце.

Девочка посмотрела на меня с недоверием, но не успела задать других вопросов. Следующая служанка, заглянувшая в коридор, охнула при виде ребёнка рядом со мной. Она всплеснула руками, подбежала к девочке, схватила ребенка на руки и поспешила уйти. Я успел различить слова:

— Сколько раз тебе говорили: не общайся с гостями господина!

Полагаю, прислуга впервые назвала меня «гостем».

Томительное ожидание продолжалось ещё пару часов. В какой-то момент мне стало всё равно, сколько ещё придётся сидеть здесь. Я был готов ждать хоть до вечера — просто из интереса: насколько далеко зайдёт брат?

Наконец, после долгого ожидания, дверь приоткрылась. Брат посмотрел на меня свысока, цыкнул зубом, будто не ожидал увидеть именно меня, и снисходительно бросил:

— Заходи давай, у меня есть пять минут. Вываливай, что тебе нужно.

Я поднялся, толкнул дверь и зашёл в кабинет. Хлопнул дверью и думал, что брат сделает очередное замечание, но ему было плевать. Он уселся во главе стола и снова бросил:

— Ну чего тянешь? Я слушаю.

Только я сделал шаг к стулу, стоящему с моей стороны стола, как он поднял ладонь:

— Нет, стой там. Я не разрешаю тебе садиться. В третий раз повторяю: выкладывай, что тебе нужно.

— У нас дома нет еды. У нас всё забрали, — сказал я.

— Ты хочешь сказать, что вас ограбили? — поднял он бровь.

На его лице не было беспокойства — только вежливое, нарочито вежливое удивление. Не знаю, кого он пытается из себя строить, но это жутко бесило. И на этот раз эмоции разума сочетались с эмоциями тела.

— Это из-за долга.

— Вот как? Интересно. Насколько я помню, мама была щепетильна к долгам и ни разу не лезла в них.