— Мама заплатила целителю, чтобы тот вылечил меня. Она говорит, если бы этого не сделала, то я бы умер.

— Получается, ты снова полез в драку?

Приторно-сладкое удовольствие с его лица можно было черпать ложками и намазывать на хлеб. Глядя на него, я видел, что он купается в этом состоянии.

Я не захотел рассказывать брату о том, как меня избивают. Не захотел доставлять ему ещё больше радости.

— Получается, что где-то сидит женщина, которая родила тебя, и думает, что же она будет есть вечером. Так ты поможешь нам? Поможешь ей?

Брат поднялся со стула:

— Конечно! Легко! Сейчас приду. Надеюсь, ты не будешь ничего трогать и совать в карманы, пока меня не будет. Не хочется выставлять тебя в коридор.

Меня удивила лёгкость, с которой он согласился помочь. Я даже на мгновение оторопел и не поверил услышанному.

Брат вышел за дверь и вернулся спустя три минуты с лёгким тканевым мешочком размером с одну из его книг. Мешочек был тяжелый и полный.

— Ты не возражаешь, если я проверю? — спросил я, ловко развязывая тесёмки.

То, что я увидел внутри, огорчило меня. Я думал, что брат уже не способен огорчить меня после всего того, что я от него видел, но заплесневелый рис, который, я подозреваю, он специально промочил и оставил, чтобы вручить мне, был за гранью добра и зла.

— За что ты так с матерью? — спросил я, ощущая застарелую горечь. Наверное, подобное чувство испытывала мать, глядя на новые ссадины своего ребенка.

Брат расплылся в улыбке:

— О-о-о! Я поступаю так не с матерью, а с её любимым младшим сыном. Если бы она пришла сюда сама, я бы отдал ей самое значимое из того, что у меня есть.

— Распухшую гордыню? — спросил я.

Брат, который всё ещё не сел в своё кресло, размахнулся и влепил мне пощёчину. Его ладонь летела так медленно, что я мог бы дважды увернуться от неё. Раздался сочный шлепок, но моя голова даже не мотнулась. Вот в чем разница между практиком второй ступени закалки и человеком, который ни разу в жизни не поднимал ничего тяжелее чернильницы.

— Ударил как девчонка, — бросил я и направился к двери. — Ты же двадцатилетний мужик! Научись хотя бы бить нормально!

Мешочек с так и не связанными тесёмками я выбросил назад на пол, выходя из кабинета. Шум рассыпающейся по полу крупы и гневный рёв брата стали бальзамом для моей души. Возможно, мать не одобрила бы такой поступок, но мне стало куда проще дышать. Хотя я так и не выполнил того, о чём просила мама, я чувствовал себя лучше, чем час назад.

Я вышел за ворота и пошагал к дому человека, который жил в десяти минутах ходьбы от жилища брата, и который принял меня сразу.

Двор целителя был куда богаче, чем двор брата. Если у брата были каменные дорожки и клумбы, усаженные цветами, то у целителя посреди двора располагался большой пруд, по которому плавали настоящие лебеди. Как в прошлый раз, я прикипел взглядом к роскошным птицам, и двинулся вперёд только после окрика слуги, который приказал мне поторопиться.

Целитель ждал меня внутри своего кабинета. Я покосился на кушетку, где лежал пару суток назад, и сказал:

— Я согласен на ваши поручения. Только прошу, верните моей семье еду. Если я умру с голода, некому будет ходить за вашими травами.

— Не понимаю, о чём ты, — поднял бровь наглец. — Чтобы не было недосказанности: на меня не работают люди, способные забрать у малоимущих последнюю еду.

По глазам вижу — лжёт. И слово какое подобрал: «малоимущие». Красивое слово, сочное. Китту обычно в лицо бросали «отброс», «бедняк», «голоногий».

— Но я посмотрю, что можно дать вам, — с благожелательной улыбкой заметил целитель и, как и брат, вышел за дверь.

Пока его не было, я осмотрелся.