|
Минаев («Русское слово», 1863, август). «Лицо спасителя печально и грустно… от него в лице Иуды оторвалась сила, оторвался человек, которым дорожит учитель». Поэт подчеркивает не только впечатление «простоты и самой неподдельной искренности», но и акцентирует в изображении «Тайной вечери» такие черты, которые пробуждают прямые аналогии с сегодняшним днем: в картине он увидел «убогую комнату с низким потолком и маленьким под решеткой окном». И. Дмитриев в своей статье «Расшаркивающееся искусство» («Искра», 1863, №№ 37, 38) противопоставляет «Тайную вечерю» выхолощенному академическому искусству, как образец творчества, «которое стало на прямую и честную дорогу и сделалось благом народа, потребностью народа». Характерно, что В. Стасов, отрицательно оценивший картину Ге, сделал это потому, что, по его мнению, образ Христа не соответствует представлению о нем, как истинном деятеле, «явившемся для современного переворота» («Академическая выставка 1863 г.». — «Библиотека для чтения», 1864, № 2).
Наиболее отчетливо позиции охранительной критики выразила Н. П. Грот в своих статьях за подписью Н. Г. на страницах катковской «Современной летописи» (1863, №№ 38 и 41). Автора возмущает, что в своей «Тайной вечере» Ге «первый из живописцев намеренно отнял у величайшего из мировых событий его божественность», что «художник сумел угодить ходячим современным идеям и вкусам», что «он в своей картине воплотил материализм и нигилизм, проникший у нас всюду, даже в искусство». В унисон этому негодующему голосу звучат слова М. П. Погодина: «Нет, это не тайная вечеря, а открытая вечеринка… Великие творцы новой европейской живописи… черпали свое вдохновение не в том источнике, к коему, повинуясь духу времени, или, может быть, только увлекаемый потоком, обратился Ге» («Московские ведомости», 1864, № 90). Споры о «Тайной вечере» велись не только в печати, они служили предметом дискуссий в литературно-художественных кружках, что нашло, в частности, свое отражение в дневнике А. В. Никитенко. «Крамской, с которым я имел прения о картине Ге… находит, что она удивительная вещь, и я нахожу, что она удивительная по изображению Христа, который представлен в виде здорового, румяного парня, кручинящегося о какой-то неудаче… Главное, она меня возмущает не сама собою, а тем, что служит выражением того грубого материализма, который хочет завладеть искусством, так же как нравственным порядком вещей» (А. В. Никитенко. Дневник, т. II, 1959, стр. 371). Своеобразную позицию занял Ап. Григорьев, который горячо приветствовал «Тайную вечерю», выделив ее из общей массы «обычного академического стиля». Но Григорьева в картине пленяет совсем иное, нежели демократическую критику. Он утверждает, что «у Ге есть то, чего бесплодное искание разбило глубокий гений Иванова… У Ге — вера есть: эта высокая, пламенная вера в правду… которая горы двигает». Если вспомнить, что у всех в памяти тогда была трагедия Александра Иванова, как и статьи о нем Герцена, Огарева и Чернышевского, подчеркивающие разрыв художника с религией, становится понятным, к чему призывает Ге Ап. Григорьев: к новому обретению веры, к тому, чтобы художество вернулось на почву религии («Якорь», 1863, № 35). Интерпретация картины Салтыковым в наибольшей мере отвечала творческому замыслу художника. «М. Е. Салтыков, — вспоминал Ге, — написал в «Современнике» дорогую для меня рецензию, но я не знал тогда, что она его» (В. Стасов. Николай Николаевич Ге, стр. 134), В своих взглядах на изобразительное искусство Салтыков близок Огареву, который в статье об А. Иванове «Памяти художника» противопоставил глубокое философское обобщение конфликтов действительности в исторической картине Иванова засилию бытового жанра в современной европейской живописи (см. |
