– Позвольте не согласиться, ваше сиятельство. – Я покачал головой. – Разумеется, я прекрасно осведомлен об осторожности французского монарха… которую порой склонны называть нерешительностью. Но даже такой человек не станет отказываться от того, что само идет ему в руки. Особенно сейчас, когда мы побеждаем. Освободительная армия уже заняла почти все крупные города в Лотарингии и Эльзасе, а местная знать и наместники присягнули на верность герцогине. Через несколько дней мы наверняка доберемся до Саверна – и тогда дорога на Страсбург будет свободна!

– Может и так – но что потом, князь? Что будет, когда Каприви направит сюда настоящую силу? Весь этот… сброд, – Оболенский скосился на оставшихся далеко за спиной ополченцев, – расползется по домам, как только заговорят пушки. Ваших талантов вполне может хватить и на Саверн, и даже на Страсбург, но уж поверьте, Александр Петрович – уже в Штутгарте достаточно немецких солдат, чтобы заставить эту нелепую армию бежать, сверкая пятками, до самой французской границы!

– Значит, мы с вами должны заключить союз с Жозефом от имени его величества императора Павла до того, как это случится. Только и всего, – отозвался я. – На любых условиях. У меня… у нас есть подобные полномочия, Дмитрий Александрович, даю вам слово.

Оболенский шумно выдохнул через нос – и тут же притих. Не стал ни спорить, ни даже требовать доказательств, зато смотрел уже совсем не так, как несколько мгновений назад. Будто или вдруг начал воспринимать меня всерьез, или только сейчас задумался над моими словами… а то и вовсе испугался.

Отчасти я его даже понимал: российское посольство в Париже наверняка оказалось связано по рукам и ногам. Регламентом, обстоятельствами, всякими дипломатическими штучками и какими угодно подковерными играми – иначе Павел попросту не стал бы возиться с делегацией и уж тем более – со мной лично. Так или иначе, я в одиночку за какие-то две недели смог добиться большего, чем целый штат советников и атташе с самого начала войны. Неудивительно, что Оболенский имел на меня изрядный зуб… особенно с учетом крайней сомнительности моих действий, которую не стал бы отрицать даже мой собственный дед… Впрочем, нет: дед как раз и вовсе наверняка разнес бы меня в пух и прах.

И был бы прав.

– Так или иначе, наступление продолжится, Дмитрий Александрович, – снова заговорил я. – Джинн уже вылетел из бутылки, и затолкать его обратно не представляется никакой возможности… В сущности, от меня теперь зависит не так много. Сейчас – самый подходящий момент для союза Франции и российской короны. Жозеф не осмелится пойти против воли собственного народа – для него это почти наверняка станет политическим самоубийством. Но даже если по каким-то причинам это случится, – Я посмотрел Оболенскому прямо в глаза, – самый обычный мятеж на западе Рейха в любом случае будет в интересах российской короны. И за него будет отвечать ее светлость герцогиня. И я лично: перед его величеством Павлом Александровичем, перед Жозефом Бонапартом, перед канцлером Каприви… перед каждым жителем Лотарингии и Эльзаса и хоть перед самим чертом, если придется. Ваше сиятельство.

– Могу только позавидовать вашей решимости, Александр Петрович. – В голосе Оболенского вместо обиды вдруг прорезалось что-то похожее на уважение. – Но вам ли не знать – одной ее порой оказывается недостаточно. Хочется верить, что вы знаете, что делаете.

– Знаю… в общих чертах, конечно же, – кивнул я. – В первую очередь нам нужны переговоры с Жозефом, и чем скорее – тем лучше. Думаю, он не откажет мне – особенно по личной просьбе российского посла.