|
Головы их он велел набальзамировать и положить в мешок и принудил оставшегося в живых четвёртого положить мешок на коня и отвезти шаху. Этого казака или, вернее, русского, перешедшего к казакам, я довольно хорошо знавал в Астрахани... В Исфагане его бросили в ужасную тюрьму, наложив цепи и оковы на руки и ноги; но впоследствии его отпустили, ибо он открыл шаху много важных и достойных внимания дел. Два года тому назад Стенька Разин послал семерых послов к персидскому королю, поэтому я весьма удивился, что Стенька в другой раз отправил туда послов». А чего уж так удивляться – политика дело такое, за два года много чего перемениться может... Но на сей раз не переменилось.
Из показаний Трофима Иванова: «И при нём де, Трошке, приезжали к нему, вору Стеньке, ис под Астарахани калмыцких улусов посланники 2 человека, чтоб им кочевать по Дону, и говорили де ему, вору Стеньке. – Как он пойдёт в Русь, а их де колмыцкое войско всё готово». Давно уже, кажется, можно было понять, что от калмыков ничего, кроме слов, не дождёшься, – а он всё надеялся... «А с ним де, Стенькою, в Когольнике воровского ево собранья с 500 человек, а з братом де своим с Фролкою отпустил он тысячи с 4 после Богоявления господня». Четыре тысячи, конечно, число преувеличенное, но с какими то людьми он брата в Царицын, видимо, отправил. Разин просидел в Кагальнике довольно долго: единственная информация о том, чем он там занимался, исходит от Трофима Иванова: «И которые де городки по Дону от Черкаского до Есаулова городка великому государю крест целовали, и он де тех городков жителей своим воровством прельстил, а которые к ево воровской прелести не пристали, и тех людей пометал он в воду...» В приговоре об этих убийствах, впрочем, не упоминается, и Иванов, сидя в Кагальнике, наблюдать их не мог – но, наверное, слышал от людей, лгать ему вроде бы незачем. А. Н. Сахаров толкует это на свой лад: «Бежали радостно люди по дворам, наводили его на домовитых прожиточных казаков. В другое бы время Степан послал своих товарищей, чтобы покололи врагов. Теперь же рвался сам на расправу, входил в дом, молча с выдохом рубил саблей, переходил в другой дом, а следом за ним нёсся надрывный крик жёнки, орущей над зарубленным мужем. В другом месте хватал изменника за бороду, валил на пол, бил сапогом в сумасшедшие от страха глаза, приказывал тащить к Дону, топить в проруби. Вопил изменник, молил о милости. Но ни одного не помиловал в те дни Степан, смотрел со злой усмешкой на муки врагов своих, мстил, тешился». Вот дались же всем советским авторам эти домовитые! В словах Иванова на какие то нападения по имущественному признаку и намёка нет. Тех, кто «к ево воровской прелести не пристали», разинцы не щадили и прежде, абсолютно ничего нового тут нет. О Разине всегда писали: «побил, в воду посажал», имея в виду, что это сделали по его приказу. Разница, конечно, небольшая. И всё же она есть: перед нами предстаёт какой то обезумевший маньяк. Это может соответствовать действительности. Но может и совершенно не соответствовать. Наживин хотел отождествить Разина с большевиками, хотел возненавидеть, но вскоре поддался обаянию атамана и подчас писал о нём мягче, нежели советские авторы; к концу книги он, похоже, спохватился и нарисовал совершенно дьявольскую, кошмарную сцену – детям, женщинам и слабонервным лучше не читать: «В одно мгновение Родивон [Калуженин] был связан. Степана мутило от бешенства: рано ещё отходную ему читать стали!.. – Эй... затопить печь в пекарне!.. – крикнул он. – Живо... И волоки его туда, собачьего сына... – Ого го го го... – как леший, загикал Алёшка Каторжный, который любил всегда идти как можно дальше, чтобы возврата никому не было. – Вот это по казацки!.. Весь Кагальник, задыхаясь от волнения, густо сдвинулся к пекарне у перевоза. В огромной печи уже полыхал огонь. |
