Любовь на литавры ложит грубый.

         А себя, как я, вывернуть не можете,

         чтобы были одни сплошные губы!

         Приходи?те учиться —

         из гостиной батистовая,

         чинная чиновница ангельской лиги.

         И которая губы спокойно перелистывает,

         как кухарка страницы поваренной книги.

         Хотите —

         буду от мяса бешеный

         – и, как небо, меняя тона —

         хотите —

         буду безукоризненно нежный,

         не мужчина, а  – облако в штанах!

         Не верю, что есть цветочная Ницца!

         Мною опять славословятся

         мужчины, залежанные, как больница,

         и женщины, истрепанные, как пословица.

1

          Вы думаете, это бредит малярия?

         Это было,

         было в Одессе.

         «Приду в четыре»,  – сказала Мария.

         Восемь.

         Девять.

         Десять.

         Вот и вечер

         в ночную жуть

         ушел от окон,

         хмурый,

         декабрый.

         В дряхлую спину хохочут и ржут

         канделябры.

         Меня сейчас узнать не могли бы:

         жилистая громадина

         стонет,

         корчится.

         Что может хотеться этакой глыбе?

         А глыбе многое хочется!

         Ведь для себя не важно

         и то, что бронзовый,

         и то, что сердце  – холодной железкою.

         Ночью хочется звон свой

          спрятать в мягкое,

         в женское.

         И вот,

         громадный,

         горблюсь в окне,

         плавлю лбом стекло окошечное.