Еще один потухший день

         Я равнодушно провожаю

         И молчаливой ночи тень,

         Как гостя скучного, встречаю.

         Увы! не принесет мне сна

         Ее немая тишина.

         Весь день душа болела тайно

         И за себя и за других…

         От пошлых встреч, от сплетен злых,

         От жизни грязной и печальной

         Пора покой бы ей узнать;

         Да где он? Где его искать?

         Едва на землю утро взглянет,

         Едва взойдет ночная тень, —

         Опять тяжелый, грустный день,

         Однообразный день настанет.

         Опять начнется боль души,

         На злые пытки осужденной,

         Опять наплачешься в тиши,

         Измученный и оскорбленный.

В этом стихотворении, как и в большей части других того же рода, слышны звуки Огарева, И. Аксакова, даже Полонского и пр., но не слышно внутренней жизни самого поэта. Мы видим, что ум и чувство его – в разладе с той обстановкой, в которую поставлен он судьбой; но этот разлад есть общее место, и, говоря о нем отвлеченно, можно высказать много умных вещей, но нельзя написать поэтического, живого произведения. Это мы видели даже на людях, гораздо далее, чем г. Никитин, ушедших в теоретических умствованиях и гораздо крепче его владевших отвлеченною логикою: они писали стихи чрезвычайно благородные, смелые, энергические, даже искренние, но поэзии все-таки было в них очень мало. Оттого и значение этих стихотворений очень слабо, и при мысли о горе, труде, нищете и всей житейской нескладице гораздо скорее вспоминается вам стих Кольцова или другого поэта, нежели Огарев или Аксаков. Тем слабее, разумеется, должны быть стихотворения г. Никитина, составляющие подражание этим отвлеченностям.

А между тем у г. Никитина есть условия, весьма благоприятные для того, чтобы пробить свою дорогу и сделаться очень заметным писателем именно в том роде, который ему наиболее доступен. Дело в том, что разлад житейских отношений с нормальными требованиями сердца и ума сознается всеми нами, людьми, принадлежащими к так называемому образованному обществу, поэтами и прозаиками, пишущими и непишущими. Но в нашем сознании этот разлад является чем-то вроде не совершенно свежей устрицы, вдруг неприятно поражающей наш вкус после десятка совершенно свежих, съеденных нами; в сознании же поэта, как г. Никитин, жизненный разлад является просто-напросто в отсутствии какой бы то ни было пищи, когда есть хочется. Разница значительная, и уже ее одной достаточно для того, чтобы оправдать наши слова о возможном значении г. Никитина, если бы он употребил свое дарование на изображение близких ему интересов и явлений жизни.