Они направились к задней двери «Лавров», и Остин сказал:

– По‑моему, я упоминал про Генри. Он товарищ Уолта в его странствованиях. Саттон, если не ошибаюсь. Они вместе работали в «Бруклинском Орле», юный Саттон – учеником наборщика, а Уолт – редактором. Генри незаменим со страусами. У него особый дар заставлять их слушаться. Я говорил тебе о планах Энди относительно страусов? Не важно, ты скоро узнаешь. Вот мы и пришли!

Они затворили за собой дверь дома. Задний двор «Лавров» заполнил недавно построенный загон. В этом импровизированном вольере сидели шесть, а то и больше страусов. Над ними, испуская нежные кудахтающие звуки, бдел представительный молодой человек, которого она уже видела.

– Ген! – вскричал Остин. – Где Уолт?

Прежде чем Генри успел ответить, у них за спиной раздался звучный голос:

– Любимый бездельник Зеленого Шара твердо стоит прямо тут.

Эмили резко обернулась, сердце у нее колотилось.

С тех самых пор, как отец забрал ее из Женского колледжа в Маунт‑Холиок со ссылкой на «слабую конституцию» (в тот же самый год, когда сестры Фокс впервые начали производить свои стуки), Эмили томилась по интеллектуальному общению и стимулированию, столь мимолетно испробованным. И когда не так давно она начала серьезно писать стихи, потребность эта стала еще глубже – болью, которую скучная и педантичная переписка с преподобным Уэствортом не могла утишить.

И вот теперь перед ней предстал во всем телесном великолепии (слава Богу, одетый), быть может, ее первый, последний, единственный и наилучший шанс для подобного общения – живой печатающийся поэт.

Трепеща, Эмили протянула ему корзинку своих цветов.

– Моя рекомендация, сэр!

Уолт ласково принял подношение. Она увидела, как его проницательные глаза остановились на аккуратно сшитой, завязанной лентой тетрадочке ее стихов, прикрытой цветами.

– Нечто большее, чем кажется на первый взгляд, думается мне, – сказал Уолт и подмигнул.

Ободрившись, Эмили сказала:

– В моей Корзинке Небесная с Земною Тверди, сэр!

– Но достаточно ли она велика, ma femme [124], чтобы вместить меня?

4

«Воздухом опьяненный я…»

На стене над роялем, который стоял на брюссельском ковре с цветочным узором в парадной гостиной «Имения», висела гравюра под названием «Затравленный олень». Деликатесная оленина, настигнутая на открытом месте и окруженная безмолвно лающими псами, вовеки созерцая нацеленное ей в грудь копье охотника на коне, была явно готова испустить дух от чистого ужаса.

Именно так почувствовала себя Эмили, едва Уитмен произнес свой скрытый вызов касательно вместимости ее корзинки с колесиками.

На лбу у нее выступила испарина, ноги и руки отказывались ей служить. Небо… небо, казалось, весило безмерно много, и она ощутила неколебимую уверенность, что Небеса рухнут и засыплют ее Лазурью…

И потому она убежала.

Как ребенок, испуганный тенями, она убежала с заднего двора «Лавров» через приграничную рощицу в приют своей спальни в «Имении».

Там она оставалась следующие двое суток, скорчившись под своими одеялами. Даже Карло был изгнан.

(И какие еще из возможных тягот тотчас обрушились на нее, как не внушающие леденящий страх ее месячные! Французские Золотые Периодические Пилюли доктора Дюпонко иногда облегчали это женское проклятие, но служили малым утешением. Где, где Пилюля для ее Нервов?)

Между приступами самобичевания и слезами Эмили сложила в уме стихотворение, чтобы период боли не пропал втуне.

Олень Сраженный прыгает всех выше…

Охотника небрежные слова,

Это лишь Смерти Экстаз,

Недвижна снова Листва!

Ключ из Скалы Рассеченной!

Прижатой Пружины прыжок!

Краснее всегда Щека там,

Где Лихорадки ожог!

Веселость – Кольчуга Муки,

Ее надевает она ‑

Пусть никто не увидит крови,

Не воскликнет: «Ты сражена!»

Она интуитивно поняла аллегорию Уитмена, едва он заговорил.