А Кондратьев продолжал орать, оглашая окрестные дворы неистовым ревом. Два десятка крупных и острых, как бритва, рыболовных крючков, с любовью и старанием вмонтированных Никитой в накидку, наброшенную на ночь на водительское сиденье, вошли в мягкое место Кондратьева по самое основание. Малейшее движение доставляло ему такую адскую боль, что в зажмуренных глазах Глеба искрило, а пойманные ноги, основательно пришпиленные к креслу, горели и разрывались на части.

Первым побуждением Кондратьева было рвануть из ненавистной кабины куда глаза глядят, но, дернувшись, он моментально понял, что если сейчас же не перестанет рваться, то умрет от боли, не сходя с места преступления. Вырвать впившиеся в мясо в таком количестве крючки не было никакой возможности, и, не сопротивляясь естественному стремлению организма, Кондратьев орал, хрипя и матерясь на все лады.

Поняв, что дело запахло паленым, приятели Глеба бросились врассыпную, не обращая внимания на его душераздирающие вопли и пытаясь унести ноги, пока не поздно. Чувство опасности, по-видимому, обострило умственные способности, до сих пор дремавшие в Виталии, и в последний момент ухватив Андрея за куртку, он побежал вместе с ним, рвущимся от бега голосом предупреждая: — Паршин, нас здесь не было, мы с тобой весь вечер провели у тебя дома, понял?

Во дворе дома Кондратьевых стало совсем светло — почти в каждой квартире зажегся свет. Пораженные нечеловеческим криком, из окон выглядывали люди. Буквально через пару минут после случившегося подъехала милицейская машина с мигалкой. Видимо, несколько притерпевшись к боли, Глеб перестал орать и тихо стонал. Его тошнило, глаза слипались. Вой милицейской сирены, крики и носилки «скорой» — все смешалось в один сплошной ком.

Увидев перекошенное от злобы лицо отца, размахивавшего красной корочкой перед носом приехавшего наряда, Глебу стало по-настоящему плохо. Не удостаивая сына даже взглядом, он что-то кричал, брызгая слюной и широко раскидывая в разные стороны руки. Из-под пиджака Эдуарда Викторовича торчала незаправленная рубашка; начинающая седеть челка упала на лоб, оголив скользкую круглую лысину.

Но, вопреки обыкновению, к словам Кондратьева никто не прислушивался, оставляя без внимания и красную корочку, и высокое звание народного избранника. Открыв папку с широкими белыми листами, старший наряда составлял протокол, фиксируя со старательностью все подробности дела. Взявшиеся неизвестно откуда двое свидетелей давали показания, а Никита, доставший папку с документами, диктовал номера свидетельств и справок.

Забыв о мучительной боли, превозмогая навалившийся ужас, Глеб вдруг осознал, в какую отвратительную историю он влип. Не желая отвечать в одиночку, он, стараясь перекричать поднявшийся шум, заговорил. В его голосе, насквозь пропитанном истерическими нотками, звучал страх перед надвигающейся бедой, безумная жалость к самому себе и неистребимое желание вылезти из воды сухим, пусть даже ценой гибели всех остальных.

— Я буду говорить, пишите! — кричал он, глотая сопли и растирая по щекам горячие противные дорожки слез. — Пишите! Я был не один! Записывайте: Халтурин Виталий, Паршин Андрей…

— Заткнись, щенок! — резкий оклик отца подействовал на Глеба как ушат холодной воды. — Заткнись! Ты соображаешь, что делаешь? Езжай в травмапункт и не болтай лишнего! Когда из твоей задницы вытащат все крючки, мать заберет тебя домой, там и поговорим, а пока замолчи, сделай милость!

Закрыв глаза и уткнувшись носом в дерматиновую основу носилок, Глеб затих, предоставив все решать отцу. Металлический грохот захлопнувшихся за ним дверей «скорой» отдался в голове тяжким гулом. Заскулив не столько от боли, сколько от безысходности, впервые в жизни Кондратьев почувствовал, как под его ногами разверзается бездна, края которой не удержит ни одна земная сила.

* * *

Молоденькая красотка с ногами от самых подмышек старательно рассекала пространство огромной сцены, широко разевала рот и, видимо, по неопытности, не всегда попадала в такт бегущей фонограмме.