Проговорив, старая леди замолчала, ожидая ответа Юлия. Он был единственным, кто смог бы ей помочь, больше идти было некуда.

Поход в ломбард был отметен на семейном совете практически сразу же и вовсе не потому, что закладывать было нечего. В распоряжении Нестеровой могли найтись такие раритеты, которые перекрывали требуемую сумму почти вдвое. Чего только стоили картины, висевшие на стене над диваном! Часть из них, несомненно, были копиями известных работ, но часть, являющиеся оригиналами, представляли не только материальную ценность. Одна из них принадлежала к середине восемнадцатого века, и в Третьяковке, известной на весь мир, хранилась только ее копия.

Утерянный оригинал был даже не раритетом, он был реликвией, но, исключая аспект духовности, в материальном плане был так же бесполезен, как сияющая в небе луна. Шанс дойти до ломбарда с картиной под мышкой еще мог быть рассмотрен как шаг вполне реальный, но вот за обратную дорогу не смог бы поручиться никто. Наименьшей бедой во всей этой затее была бы потеря денег или непосредственно самой картины, что же касается максимального уровня неприятностей, то о нем лучше было не думать совсем. За пару саксонских собачек такие неприятности не грозили, но прибыль от их заклада могла быть использована лишь для покупки носовых платков на китайском рынке.

Произнеся последние слова, Ева Юрьевна услышала, как на обратном конце трубки повисла гробовая тишина. Что и говорить, два миллиона с хвостиком хранятся не в каждом доме, и даже там, где они хранятся, ими поделится не каждый. Представив, как длинные ресницы Юлика беспомощно хлопнули, лицо старой леди невольно дрогнуло, и узкие полоски стрельчатых бровей почти сошлись между собой. Закрыв глаза, одной рукой она придерживала около уха телефонную трубку, а кончиками пальцев другой рассеянно проводила по лбу, от носа к волосам.

— Тетя Ева, — показавшаяся бесконечной пауза длилась не более двух секунд, — вам нужны деньги в долларах или в советских рублях? — Страна Советов давно канула в лету, но Юлий Моисеевич так и не отучился от давнишней привычки называть российские, ежедневно худеющие бумажки советскими рублями.

— Это не имеет значения, — вздохнув, Ева Юрьевна открыла глаза и посмотрела на себя в зеркало.

— Завтра к полудню деньги будут у вас, — вопреки своей привычке, Шац был немногословен, видимо, решение, несмотря на кажущуюся легкость, обошлось ему недешево.

— Ты не хочешь спросить меня, подо что я беру такую сумасшедшую сумму? — с напряжением проговорила Нестерова.

— Нет.

— Ты не хочешь спросить, когда я смогу вернуть долг?

— Нет.

— Почему?

— Потому что ни мой покойный отец, ни дядя Семен спрашивать об этом не стали бы, — с достоинством произнес Шац.

* * *

— Подлец! — скрипнув зубами от переполнявшей ее до краев злости, Ксюха схватила валявшуюся на лестничной площадке спортивную сумку и, не дожидаясь лифта, побежала по ступеням вниз. Если бы не твердая уверенность, что не сегодня-завтра Нестеров поплатится за свои выходки, отчаянию и злости Бубновой не было предела.

Дура! Какая же она дура, что связалась с этим малохольным недоумком! Надо же, к пятидесяти годам очухался, вспомнил, что он мужчина, а не вешалка для шляп из рогов оленя. Это ж надо ж было вляпаться в такую семейку! Муж — неимущая блаженная размазня, свекровь — черт в юбке, викторианская королева-мать на пенсии, и что показательно, оба стараются пнуть ее побольнее. Нет, правду люди говорят: яблоко от вишенки недалеко падает… или вишенка от яблоньки? Да какая разница, если и от того и от другого скулы сводит?!

В сердцах хлопнув дверью подъезда, Ксюха вылетела на улицу и зажмурилась.