— Браво! Браво! — Бауман поклонился девушке.

Но пора было и хозяину воздать должное. Речь перетекла на дела государственные. Бауман, простецки тараща глаза, сказал Артамону Сергеевичу:

   — Ваш дом не только хлебосольный, но и дом многих милостей. Сюда приходят с опущенными плечами, как мокрий куриц, а уходят... Нет, улетают, как соколы! Есть и коршуны. Есть лисы. Но больше всё-таки птицы, коршуны. Казаки-коршуны. Я, Артамон Сергеевич, совсем ушёл от дел, но скажите, в Малороссии опять есть измена?

   — Измена для казаков — это как для поляков гороховая подлива к блюдам. Бывший гетман Юрий Хмельницкий снял монашескую рясу. Соединился с гетманом Ханенко, Ханенко поляки в гетманы поставили. К двум коршунам, как вы говорите, прилетел третий — Суховей, кошевой гетман. Втроём зовут к себе гетмана Демьяна Многогрешного — на Дорошенко. Дорошенко — ещё один гетман. Западный, но уже не польский, а казачий. Пять гетманов — пять несчастий. А что до измены? Изменой кормится старшина, а народ голову перед саблей клонит, у кого сабля, тот и пан.

   — Канцлер Ордин-Нащокин ненавидит казачков. За непостоянство ненавидит.

   — Чтобы требовать постоянства, нужно постоянную жизнь устроить. — Артамон Сергеевич прижал на виске вздрагивающую жилку. — Киев отдан во владение великому государю на два года, срок уже истёк. Люди не знают, чьи они сегодня, чьи будут завтра. Богородице ли им молиться с утра или уже Матке Бозке.

Генерал отведал вишнёвки, и лицо у него стало печальным.

   — Ах, этот есть непостоянный белый свет. Какой несравненный вкус вина, сколько жемчуга на платьях, сколько золота на главах церквей! Увы! Увы! Вся нынешняя моя жизнь совсем скоро будет мемоарем... Грустно! Грустно быть очень, очень важным — и вдруг... капут! Скажи, Артамон Сергеевич, кому нужен генерал без солдат?.. Но я всё-таки почитаю себя счастливым человеком. Только в России можно... слово, слово! — фольштенгих — полно... сполна познать, ты очень и очень нужен. — И вдруг засмеялся. — Хотя могут забыть про жалованье... Служи, получишь потом. Потом, потом... Вот и Блюментросту сказали — потом будешь лейб-медик. Потом.

   — Блюментроста во многие дома приглашают, — сказала Авдотья Григорьевна.

   — Но это — не лейб-медик.

Артамон Сергеевич улыбнулся и поднял кубок с вишнёвкой:

   — Всё будет как нельзя лучше, Николай Антонович, но... потом. Немножко потом. Пусть и Блюментрост потерпит. Выпьем за это наше русское «потом».

Бауман любовался огнём настойки:

   — Я думаю, все нестроения, все безобразия в России — от этого «потом».

   — Верно! Верно! — воскликнул Артамон Сергеевич. — Научиться русскому человеку жить сегодня, в этот час и в эту вот минуту очень даже полезно, но всё-таки давайте ещё потерпим, а потом... — И он, смеясь, осушил кубок. — Я слышал, в Новой Немецкой слободе пастор Фокерот обидел пастора Грегори.

   — Пфу! Пфу! У нас ужасный пфу! — махнул рукою генерал. — Обиднее всего, Фокерота я сам привёз. В 57-м году князь Мышецкий был в Дании и позвал на службу русскому царю меня. Я тогда был полковником и по просьбе князя набрал ещё десятерых: одного майора, восемь капитанов, а также пригласил за свой собственный счёт пастора Фокерота... Столько пришлось пережить неприятностей от пасторов-старожилов, от Якоби, Фадемрехта, Кравинкеля... Но я был твёрд, и Фокерот утвердился в слободе. И вот теперь он отравить жизнь пастору Грегори.