Унтер-офицер вел пленных обочиной, на запад, в тыл, чтобы сдать на сборный пункт. Ни в его действиях, ни в поведении испуганных, покорных судьбе русских не было ничего такого, что вызывало бы сомнение.

Подталкивая дулом автомата то одного, то другого «пленника», Беркут просил прикурить у мотоциклистов, охотно отвечал на вопросы какого-то офицера в черном мундире… И Николая поражало, с каким удивительным спокойствием он держался при этом. Что же касается остальных бойцов, то им просто не верилось, что среди измученных, растерянных окруженцев, мечущихся по вражеским тылам в надежде вырваться из этого ада, вдруг может оказаться человек, который хладнокровно общается с врагами, в совершенстве владеет их языком и вообще чувствует себя так, словно воюет в тылу врага по крайней мере два-три года.

Приметив на другой стороне шоссе разрушенное село, Беркут перегнал своих «пленных» через дорогу и повел к руинам, за которыми, метрах в пятистах, млел под полуденным солнцем спасительный лес. Казалось — все. Теперь уже ничто не сможет помешать им скрыться в чащобе. Однако пройдя еще немного, они увидели в низине за селом подбитый немецкий танк, возле которого копошились двое гитлеровцев.

Вермахтовцы тоже обратили внимание на странную процессию, двигавшуюся почему-то… в сторону леса. Один из танкистов, правда, не придал этому особого значения и скрылся в башне. Зато второй, офицер, не в меру придирчиво оглядел унтера и пленных и, не задав ни единого вопроса, неожиданно выхватил пистолет.

Крамарчук и его товарищи уже готовы были кинуться врассыпную, полагаясь каждый на свое счастье. Не растерялся лишь Громов. Он гаркнул на них ломаным русским: «Стоять на месте, свиньи!» — подбежал к офицеру и, отдав честь, начал докладывать, что, по приказанию своего командира, ведет расстреливать пленных комиссаров. Подальше от дороги.

Офицер внимательно выслушал его, вроде бы успокоился, но все-таки велел предъявить документы. Громов подал ему какие-то бумаги, однако рассмотреть их офицер не успел. Стоило ему опустить глаза, как Андрей молниеносными ударами в висок и гортань свалил его на землю, мигом обезоружил, вскочил на броню танка и выстрелил во второго фашиста, голова которого как раз показалась над люком. Быстрота, с которой действовал Беркут, казалась сверхъестественной. И когда, собрав последние силы, раненые «пленные» перебежали под прикрытием Беркута и Крамарчука к лесу, даже Костенко, который, как он потом признался, все еще подозревал, что Беркут завербован и подослан фашистами для какой-то хитромудрой провокации, наконец-то поверил ему. Поверил именно лейтенанту, но не в правдоподобность того, что с ним только что произошло. И через несколько часов к ним уже присоединились Литвак и Готванюк.

Так вот и зарождался их небольшой отряд, который и в селах, и в соседних отрядах уже давно называли группой Беркута.

— Тебе бы у него поучиться… У лейтенанта, — посоветовал как-то Крамарчуку Орест Костенко. Он сказал это как бы между прочим, но сержант понял, что Орест и сам старается подражать Громову, да только удается ему это слишком плохо. — Вы-то ведь и похожи друг на друга внешне, словно близнецы. Но только внешне. Характером бы поравняться — другое дело. Характер — это, брат, и есть судьба: тут тебе и сила воли, и доброта или жестокость, и удача.

Эти слова Костенко и стали первым толчком к тому внутреннему самосовершенствованию, которое заставляло теперь Николая внимательно присматриваться ко всему, что делает Беркут, и стараться быть похожим на него. Существовала какая-то неведомая сила, вечно притягивавшая его к Громову, вынуждавшая преклоняться перед ним, учиться у лейтенанта и даже беззастенчиво подражать. Да и Беркут сдружился с ним намного крепче, чем с остальными бойцами. Это позволяло Николаю время от времени подсаживаться к Громову и, начиная разговор с воспоминаний о днях, проведенных в доте, постепенно расспрашивать, откуда он родом, кто родители, как попал в дот, как научился немецкому языку и приемам борьбы.