— Маргарет? — донесся до нас голос Боу. — Что происходит?

— Что случилось? — а это уже папа, вот он бежит к нам, что есть силы. — Кейтлин? Милая, что с тобой?!

— Все закончилось, — ответила мама, больше даже для меня, чем для него, и по ее голосу я поняла, что она плачет. — Все закончилось. Я здесь, милая. Все хорошо.

— Что произошло? — снова спросил папа, но никто не ответил ему. Полицейские вышли из машины, я слышала их голоса и голос Роджерсона, и, собрав последние силы, попыталась подняться, чтобы увидеть его, но безуспешно. Вокруг нас столпились гости, пришедшие на вечеринку, и я прищурилась, чтобы разглядеть все. Вот отец, он говорит с полицейским. А вот и другой полицейский — и возле него Роджерсон, что-то сердито объясняет. Боу плачет на плече Стюарта, они стоят совсем рядом, и мне слышно, как она повторяет: «Я должна была знать, я должна была знать!». А мама все еще обнимает меня, успокаивающе говоря, что все закончилось, все будет в порядке, прямо как в тот день, когда Кэсс нечаянно поранила меня совочком. Я же не в силах даже ответить, что мне жаль, что ей пришлось увидеть все это. Сломлена морально и физически — он забрал у меня все.

Но он — все, что у меня было, все, что я любила!

И, когда я сквозь какую-то пелену увидела, как полицейские уводят Роджерсона, заломив ему руки за спину, я дико рванулась вперед, пытаясь помешать им и не дать ему уйти.

Глава 13

— Кейтлин?

Я перекатилась по подушке, отворачиваясь от широких зеленых холмов за окном. Моя соседка по комнате, Джинджер, страдавшая булимией, стояла в дверях. На ней был комбинезон, волосы она заплела в косы, а за ухом торчал карандаш.

— Что?

— У тебя еще один посетитель, — сказала она, мотнув головой в сторону коридора за дверями. — Везучая же ты.

Я встала с кровати и взяла кофту со спинки стула. Пока я надевала ее на плечи, Джинджер прыгнула на свою кровать и схватила валявшийся на ней сборник кроссвордов. Достав карандаш из-за уха, она лизнула грифель и пролистала книгу в поисках интересного задания.

Завязав волосы в хвост, я вышла в застекленный от пола до потолка с двух сторон коридор. День был солнечным и ярким, и коридор казался какой-то волшебной дорогой, которую люди якобы видят перед смертью. Пройдя по ней, я оказалась… нет, не перед Богом, а перед дверью, за которой была специально отведенная комната, где можно было встречаться с посетителями с воскресенья по среду с трех до пяти.

* * *

В реабилитационном центре «Эвергрин» я оказалась на следующий же день после вечеринки по случаю Дня дураков. Все произошедшее теперь казалось каким-то размытым пятном и смутными воспоминаниями: темное, мрачное лицо Роджерсона, его злобные выкрики; мамины руки, осторожно обнимающие меня, ее глаза, изучающие синяки, и, наконец, мой собственный крик, моя позорная попытка удержать того, кто причинил мне больше всего боли, того, кого я без памяти любила.

Когда полицейские увели Роджерсона, папа принес меня домой, где я сидела на стуле в кухне, сжав зубы и раскачиваясь из стороны в сторону в попытках унять боль, душевную и физическую. Мама, папа, Стюарт и Боу были в соседней комнате, звонили кому-то, говорили с полицейскими, пытались выяснить, что происходит. Позже я узнала, что миссис Мерчант, наша соседка, случайно выглянула в окно и заметила нас с Роджерсоном. Узнав меня, она немедленно побежала в дом моих родителей, а затем вызвала полицию, эффектно разрушив праздник. Всю ночь палатка пустовала, фунты угощения и все мамины труды не были оценены никем, и все еще стояли здесь, на кухонном подоконнике, разложенные на яркие праздничные тарелки. Когда я уезжала в клинику, кухня все так же была завалена едой и посудой, а машина Роджерсона стояла на прежнем месте.