Был конец марта 1953 года. В Софии еще стояла зима, а здесь, в Париже, сухие тротуары были освещены унылым солнцем, и за столиками перед кафе было полно народу. Уличные афиши оповещали о новинках Кристиана Диора и Жака Фата, на набережных молодежь выводила масляной краской «Мир Вьетнаму», «Американцы — домой!» На эстраде была в моде певица Лин Рено со своей песенкой «Я от тебя без ума», на Елисейских полях шли фильмы с участием Мартин Кароль, в живописи говорили о Лоржу и Вийоне — город славил кумиров этого сезона, которые через год-два будут им вышвырнуты на свалку забвения.

Устав с дороги, жена с дочерью остались в гостинице. Я тоже устал, но можно ли оставаться в четырех стенах, когда вокруг тебя — Париж. Я вышел якобы лишь поразмяться. Думал сначала направиться в Латинский квартал, к местам, связанным с моими детскими воспоминаниями. Я не сомневался, что, стоит мне вновь оказаться в Париже, я первым делом обойду эти места. Однако теперь, уже оказавшись здесь, я почувствовал, что меня влечет не прошлое, а настоящее. И чтобы получить о нем какое-то представление, перешел по мосту Альма на другой берег и зашагал к Елисейским полям.

Пройдя от Триумфальной арки до Рон Пуан, я свернул к Матиньон, потом по Фобур Сент-Оноре вышел к церкви Мадлены, миновал Оперу и двинулся по Большим бульварам. Бульвары вывели меня к улице Себастополь, улица Себастополь — на улицу Риволи, оттуда — на площадь Согласия, потом опять на другой берег Сены, и я повернул по Кэ д'Орсе к гостинице, еле передвигая ноги от усталости.

Уже давно смерклось, я не знал толком, где нахожусь, лишь приблизительно догадываясь, в каком направлении надо идти. В голове от впечатлений этого изнурительного, пятнадцатикилометрового маршрута был полный сумбур, я только понимал, что впечатления этого дня существенно отличаются от моих детских воспоминаний.

Однако я приехал сюда не для впечатлений и воспоминаний и уже на следующее утро приступил к моим служебным обязанностям. А вокруг простирался Париж, по-прежнему незнакомый и неисследованный, и усердие начинающего дипломата постоянно боролось во мне с любознательностью приезжего. Чтобы положить конец этой междоусобице, мне пришлось соответственно поделить свои часы и Дни. Я приходил в посольство как можно раньше, чтобы до обеда покончить с текущей работой, а во второй половине дня обходил музеи или знакомился с кафе и редакциями. Но как ни постыдно это для дипломата — больше всего я любил просто бродить по улицам, бродить и три и четыре часа до самого вечера, а иногда и вечером тоже, отыскивать самые глухие, отдаленные уголки, украдкой разглядывать прохожих и, конечно, глазеть на витрины.

Что касается витрин, дольше всего мой взгляд задерживался на книгах — не столько на романах и дорогих альбомах с репродукциями, сколько на тех изданиях, которые я видел впервые, — редких, роскошных изданиях, так называемых «Эдисьон де люкс». Они печатались тиражом в несколько сот, а порой лишь несколько десятков пронумерованных экземпляров, набирались великолепными шрифтами, на дорогой бумаге — таких названий я никогда раньше и не слышал: Верже Лафума, Пюр шифон дю Лана, Велен дю Рив, Белен д'Арш, Жапон эмпериал, Альфа Лафума и множество других. Но больше всего приковывали мой взгляд иллюстрации — оригинальные гравюры, офорты, сухая игла, гравюры на дереве, литографии или рисунки, раскрашенные от руки. Тексты в этих изданиях принадлежали сплошь знаменитостям — и классикам и современникам, но для меня они отступали на второй план, в чем и проявлялась одна из типических черт коллекционерства: роскошно изданную книгу приобретают не для того, чтобы ее прочесть, а для того, чтобы ее рассматривать. Ведь тот же текст ты можешь получить и в каком-нибудь карманном издании, в сто раз дешевле.

Самые дорогие издания обычно не были переплетены и даже не сброшюрованы, а продавались отдельными тетрадками, в коробках-футлярах.